дошла издалека.
Была зима дарована как милость.
Еще помедлив на пределе чувств,
потом в нее, как в омут, опустилась
и в самой глубине зажгла свечу.
Свет проникал сквозь сомкнутые пальцы
и принимал снежинки на ветру,
и тени устилали снежный панцирь,
как мотыльки, слетавшие к костру.
От их спешащей невесомой стаи
отделена, в медлительный огонь
одна снежинка падает – и тает —
и вновь летит на теплую ладонь.
– Боже, зачем до застывших рек
белым цветком зацветает снег?
– Он так живет, полет – его век.
Просто полет – его век.
– Боже, в болезни извечных вин
к чему мы? Цель свою назови!
– Для радости, девочка, и для любви
просто так, для любви.
– А что это там, за мостом вдали?
Нежная тьма в сплетении лип…
– А там, моя девочка, край земли.
Там просто край земли.
Магдалина
Ты ли это? Долгими ночами
звездными бездонными очами
сожжена дотла.
Ты ли это? ласками чужими
с губ моих Твое украли имя,
не уберегла.
Первый, сладкий, вольный иль невольный
но обман – приемлю вновь безвольно,
нет судьбы иной
тело к телу льнет как к солнцу тени,
но душе в чаду ночных сплетений
тяжко быть одной.
О, мои невидящие ночи!
Как сквозь них узреть Тебя воочью,
вечны страсть и страх!
Твой ли след в песках давно остывших
на долинах под луной не бывших
целовала в снах?
Или ложь? И призрачные чары
дел Твоих – мгновенный и случайный
отблеск на траве
жажда смысла – бред, и исцеляет
лишь последний знак, что прах являет
в светлом Божестве?
Так во имя небыли желанной
оборви рукою долгожданной
мой ненужный миг —
я иду! И встала у порога…
Но сияет благостыней Бога
Твой спокойный лик.
Окончание ливня
Еще жило дыхание дождя
и капли, счеты с временем сводя —
любая донести себя спешила —
как черепки разбитого кувшина
летели вниз, пока в святых вершинах
ангел сиял, пророка в рай вводя —
так падали. И знали пустоту,
отчаянное торжество полета,
как знал гонец последнюю версту,
вразмах упавший к городским воротам
и хриплых звуков смертное вино
изливший на томящиеся души —
так ливень шел – до дна, сплошной стеной,
что травы каменели от удушья.
И раскрывали жаждущие рты,
наги и чисты словно в день творенья,
и рвались ввысь, на вольное паренье,
и слепли от минутной красоты.
Им все казалось: или длится миг,
или сейчас случится, отмоленный
всей жизнью, проведенной на коленах
душою, напряженной словно крик
под горлом онемевшего – на вырост
отмерянный, раскроенный как вырез
на юной чуть поднявшейся груди.
Так схимник скажет «встань!» – калека встанет
и силу отдающего помянет —
так приносили в дар себя дожди.
Так принимали травы дар – и жили
как никогда, опомнившись, спеша!
Мои глаза тогда не мне служили,
подсмотренное счастье сторожа.
Колыбельная
Р.
Спи, любимый мой, мальчик мой, спи.
Ночь на исходе и небо светлеет,
ночь мои тихие слезы лелеет,
тонкие тени на стенах слепив.
Спи, любимый мой, тающий свет
ясного снега, упавшего ночью,
листьям последним уже напророчил
вслед поспешить улетевшей листве.
Спи, помедли еще, не спеши.
Снежное