–Ха! – тянулись за ним ухмыляясь приятели. – Сказал, тоже. Нужен ты барышням, Абрашка. Толстый, жирный, поезд пассажирный.
Шли гурьбой по изрытой телегами Нагорной с гниющими по сторонам мусорными кучами, швыряли камни в проезжавших извозчиков, задевали встречных мальчишек. Дул горячий ветер в лицо, забивал пылью глаза.
Феодосия и в наши дни – не Ницца. В описываемую же, последнюю четверть девятнадцатого века, и вовсе провинциальная дыра. Побывавший здесь в 1888 году Чехов писал домой: «Утром в 5 часов изволил прибыть в Феодосию – серовато-бурый и скучный на вид городишко. Травы нет, деревца жалкие, почва крупнозернистая, безнадежно тощая. Все выжжено солнцем, и улыбается одно только море».
Море было вторым домом рыжего подростка. Вернувшись из школы для неимущих (заканчивал пятый класс), наскоро похлебав жидкий борщ с куском ржаного хлеба и селедкой, уходил до вечера к заливу.
– Возьми бидон! – кричала вдогонку мать. – Забыл? Керосин кончается, который день прошу. Деньги не потерял?
– Не потерял.
Размахивая пустым бидоном он несся по улице.
– Моргаба, Теймурза! – кричал пробегая мимо шашлычной высунувшемуся из-под навеса хозяину. – Нияпайсы? («Здравствуй, Теймурза! Как дела?» – татар.).
– Якши, алла разуси («Хорошо, спасибо» – татар.), – ответствовал тот.
Полученный от матери гривеник на керосин он потратил на прошлой неделе у Теймурзы на шашлыки и чебуреки. Запил, наевшись от пуза, стаканом крепчайшего сладкого кофе, заел халвой – лафа! Платить за вещи, которые можно получить задарма, было не в его правилах, существовали для этих целей портовые пакгаузы, где слободские пацаны уворовывали за милую душу все, за что дураки расплачиваются наличными. Уголь тащили зимой («арап» по-уличному), хлопок («пух») на продажу в портняжные мастерские, галеты, изюм, сахар из складских ящиков, керосин высасывали в бидоны и ведра трубочками из вскрытых ломиками бочек.
У него скопилось после продаж похищенного «пуха» семь рублей, которые он хранил на чердаке, в жестяной коробке из-под чая. Знатно, когда ты с деньгой, человеком себя чувствуешь. Шикануть можно, позволить себе то, чего пентюхам и не снилось.
Нравы Феодосии тех лет не отличались пуританизмом. Любое событие – праздники, свадьбы, крестины, похороны – ознаменовывалось грандиозными возлияниями, со скандалами, мордобоем. Пили мужчины, женщины, подростки. Пило офицерство, чиновничество, духовенство, пили студенты, гимназисты. Распродав поутру свежий улов, рыбаки тут же на берегу шумно отмечали завершение торгов, валялись среди батарей пустых бутылок, орали песни. Священник Александро-Невского собора отец Никодим упал однажды пьяным во время богослужения перед алтарными воротами с Библией в руках. Его поднимали, пробовали увести, он отпихивал служек локтями, лез обратно на кафедру.
С постройкой торгового порта, прибытием судов с иностранными моряками в город хлынули проститутки. Дома терпимости на Сенной площади – первого разряда, второго, третьего. В вечерние часы примыкавшая к порту Итальянская улица, места вблизи ресторанов и постоялых дворов кишели «панельными бабочками». Проституцией занимались на дому. Соседка через забор, тощая, с лошадиными зубами Дуся, работавшая на табачной фабрике, выходила в сумерках за калитку, садилась, закурив пахитоску, на лавочку, коротко переговаривалась с седоками проезжавших мимо экипажей, заскакивала, договорившись о цене, в пролетку.
Пацанов донимала плоть, разговоры на пустыре вертелись вокруг запретного. Покуривая самокрутки братва демонстрировала друг дружке размеры мужских достоинств, спорила, чей больше. Ходили после уроков компанией на мостки рядом с купальнями, подглядывали за принимавшими морские ванны дамами.
Ему не было тринадцати, когда он впервые познал женщину. Достал из тайника два серебряных четвертака, пошел в сумерках на Сенную площадь.
– Эй, шпингалет! – поманила рукой прохаживавшая неподалеку полная деваха в соломенной шляпке. Подошла, окинула взглядом.
– Лет-то сколько?
– Шестнадцать, – храбро произнес он.
– Шестнадцать! – хохотнула она. – Будет врать-то. Молоко на губах не обсохло… Деньги есть?
– Есть, полтинник.
– Чего так мало?
– Нет больше.
– «Нет больше», – передразнила она. – А сладенького захотел. Ладно, идем.
Прошли мимо кладбищенской ограды, обогнули мрачную стену городской тюрьмы, вышли на пустырь с зарослями кизильника.
В голове от того вечера у него остался сумбур. Деваха стояла задом на коленях со спущенными панталонами, тыкала рукой во что-то темневшее между массивных ляжек
– Давай, чего ты!
У него не получалось, женщина теребила его уду, помогала войти, двигала ягодицами.
– Уфф! – повалилась на песок. – Уморил, кавалер. Валяй домой, а то мамка заругает…
– Шворил я ее наверное, часа три, – хвастался он на другой день приятелям. – Баба – зверь.