Высокий, едущий впереди небольшого обоза мужчина, придержав коня, всмотрелся в кусты, поправил висевшую на боку саблю в потертых, видавших виды, ножнах. Широкое, в общем-то добродушное лицо всадника, обрамленное густою черною бородой с серебрившейся сединою, ныне искажало предчувствие какой-то опасности, еще неведомой и, быть может, существовавшей пока лишь в мыслях.
– Соболь! – не выдержав, выкрикнул сидевший на первом возу парень в нахлобученной по самые брови шапке, отороченной беличьим мехом. – Семен Игнатьич! Глянь-ко! И впрямь – соболек! Может, стрелой его достанем?
Он схватил уже лежавший рядом, на возу, лук, да чернобородый Семен Игнатьевич, поправив синий, доброго фряжского сукна кафтан, под которым угадывалась кольчуга, обернулся с усмешкой:
– Ну, че выдумал, Афанасий?! Откель здесь, под Юрьевом, соболь-то? Поди, чудь местная да орденские немцы давно всех соболей повыбили. Куница то, не соболь!
– Да как же куница, Семен Игнатьич! – упрямо набычился Афанасий. – Что я, соболя от куницы не отличу?
Сказав так, парень, пряча обиду, отвернулся, посмотрел на прочих обозников – все мужики опытные, справные… впрочем, были и молодые ребята, человек пять:
– Эй, вы-то что скажете, отроци? Соболь?
– Да и не приметили как-то, – подъехав, ухмыльнулся в седле юноша в коротком татарском азяме до колен. – Но соболь тут давненько не водится – Семен Игнатьевич прав. Иначе что б мы немчуре продавали? Смекай, Афанасий!
Молодой человек постучал себя пальцем по виску и засмеялся. Смех его поддержали в обозе все, даже те, что у самых дальних телег ошивались – эти-то, спрашивается, что и видели?
– Вот, ржут, лошади! – обиженно сплюнув, Афанасий нахохлился, словно воробей у весенней лужи.
И в самом деле, сей обидчивый молодой человек сильно походил на воробышка. Худой, сутулый, с вечно растрепанными соломенными волосами и порывистыми движениями подростка, Афанасий был нынче в обозе самым юным – парню не исполнилось еще и семнадцати.
А уже не кто-нибудь – а молодший приказчик! Ну, то, конечно, дядюшки двоюродного заслуга – славного новгородского купца, «заморского гостя» Семена Игнатьевича Игнатова: пригрел сироту, не обидел – все ж родная кровинушка.
– Ладно, ладно, – посмеялся в усы купец. – Едем. Инда некоторым тут все еще соболя чудятся. Эй, Кольша, – чего застыл?
Кольша – тот самый насмешливый парень в азяме – дернул поводья коня, догнал переднюю телегу:
– Ай, Афанасий, и где ж тут твой соболь?
– Да там он, там – вона, в кусточках таится, ждет, когда проедем… видать, нора у него там где-то поблизости.
– Нора, – презрительно скривился Кольша. – Вечно тебе, паря, все чудится – то соболь, то людишки лихие.
– Да не чудится! – взорвавшись, Афанасий соскочил с телеги и, догнав купца, швырнул шапку оземь. – Семен Игнатьич! Дозволь быстренько глянуть! Ну, соболь то был… И вчера кто-то за нами шел, таился – я ж чувствую, я ж охотник. Да у нас, в Обонежье…
– У них в Обонежье и соболей-то никто не видал, охотнички те еще! И-и-и, Афоня!
Позади снова грянул хохот – понятно, поддерживали все насмешника Кольшу, а тот и рад – сам-то коренной, новгородский, семейка его всю жизнь на Плотницком конце проживала, и все остальные обозники: кто с Плотницкого, а кто со Славны – Торговая сторона, друга за дружку горой, вечно с софийскими робятами по праздникам на мостах дрались. А Афанасий им кто? Да никто. И что с того, что Семену Игнатьевичу двоюродный племяш? С Обонежья Нагорного до Новгорода-то – у-у-у… Неделю на лодке плыть да на коне скакать… инда еще и не во всякую пору проедешь с погоста-то Пашозерского. Чужак, чужак Афанасий – деревенщина, что с таким и говорить-то? Одеться как следует и то не умеет, все в онучах ходил, в лапотках да в кожаных плетеных поршнях, это сейчас малость пообтесался, сапоги себе справил, да в Юрьевее-Дерпте сторговал за полста кельнских грошей кафтан. С чужого плеча – сразу видно, что и говорить – деревня! Привык там у себя, в Обонежье, с весянами якшаться, а весяне те, многие говорят – язычники!
– У них там, в лесищах, пнищам трухлявым молятся да знать ничего не знают. Какой там соболь? Белка – и та за счастье! Ох-хотник, ха!
– Дядюшка, Семен Игнатьевич! – От обиды Афоня чуть на колени не пал – хотел, да постеснялся: засмеют, скажут опять – деревенщина неотесанная!
А он, Афоня-то, между прочим, и немецкий уже почти выучил, и латынь немного, и даже свейский… так, чуть-чуть, так ведь тот же Кольша и немецкую-то речь – через пень колоду, а уж о свейской и знать не знал. А туда же – насмехается!
– Дозволь, дядюшка, соболя поискать, запромыслить, все равно ж – сам сказал – сейчас на привал.
И столько мольбы было в светлых глазах нескладного, угловатого паренька, столько обиды…
А позади – снова хохот:
– Афонька-то там посейчас расплачется, ровно дите малое. А говорит – шестнадцать уже!
– Да