В такие минуты он отдыхал душой, на время отогнав от себя всевозможные хлопоты и заботы. Мысли его плавно плыли, неспешно переходя от одного к другому. И, странное дело, хоть они в основном и не касались каких-либо практических вопросов, но, как успел заметить Константин, после такого пребывания в своей наблюдательной башне (так он мысленно называл свою светелку) в ближайшие часы, чем бы он ни занимался, все спорилось, ладилось, а варианты выхода из сложных ситуаций приходили на ум сами собой.
Нет, когда он повелел год назад надстроить ее на тереме, цель преследовал сугубо практическую – при необходимости иметь возможность уединиться для секретных разговоров. Например, с теми же боярами Евпатием Коловратом, Хвощом и прочими при инструктаже перед поездками с посольской миссией к князьям-соседям, а то мало ли. Шпионаж в средневековой Руси вроде бы не водился, но чем черт не шутит. Да и откровенные беседы с «собратьями-пришельцами», как он в шутку называл Вячеслава, Миньку и отца Николая, попавших, как и он сам, из конца двадцатого века в Рязанское княжество начала тринадцатого, тоже хотелось сохранить в тайне. А где им еще поговорить наедине, без лишних ушей, как не здесь. Ни к чему любопытной челяди слышать, как их князь, общаясь, к примеру, со своим верховным воеводой или со своим духовным отцом, занимается предсказаниями будущего, а то наговорят о нем потом невесть что.
Во всех этих случаях светелка была самое то. Перед лестницей, ведущей наверх, дружинник, который никого не пропустит без княжеского дозволения, а если что-то срочное, то у него под рукой шнур, протянутый к светелке. Внизу дерг, а вверху колокольчик динь-динь. Ну и плюс двойные двери на входе, с прочными запорами – никто не услышит, никто ничего не узнает.
Но так Константин использовал ее лишь в первую пару недель, а на третью вызванный к князю боярин Коловрат слегка припозднился. Тогда-то Константин, пока ожидал его, впервые обратил внимание на чудесный вид, открывающийся перед ним, и настолько залюбовался раскинувшимися просторами, что и после разговора с Евпатием еще час или два задумчиво сидел у широкого окна, любуясь тихой рекой, неспешно плывущими по небу облаками и закатным солнышком.
С той поры он и пристрастился. Особо долго засиживаться себе не позволял – часок-другой, да и то не каждый день, но, как бы ни был загружен делами, хотя бы раз в две недели находил щепотку времени, чтобы заглянуть в светелку и остаться наедине с самим собой.
Как ни удивительно, но раньше, в далеком далеке, то бишь в шумном и говорливом двадцатом веке, у него не возникало столь настойчивого желания побыть в одиночестве, хотя городского шума и прочих прелестей цивилизации было куда больше, а тут…
Возможно, сказывался возраст… Это ведь человеку, в тело которого он попал, оказавшись в начале тринадцатого века, исполнилось всего двадцать восемь лет, а там учитель истории Константин Орешкин осенью отметил бы тридцать восьмую годовщину своего рождения. Годы, черт побери.
А может, причина в ином. Уединение уединению рознь. Одно дело – запереться в четырех стенах и мрачно глазеть из окна на тупые самодовольные пятиэтажки, выстроившиеся вокруг его дома в какую сторону ни глянь. Здесь же совсем иное – какая ширь, какие дали! И Константин улетал в своих думах за окоем далекого горизонта и еще дальше, вырвавшись за пределы княжества и обозревая всю матушку-Русь, которая пока еще, слава богу, не успела испытать всех ужасов татаро-монгольского нашествия. А там как знать, может, с помощью его, Константина, и его друзей и вовсе сумеет избежать их. Во всяком случае, ему самому в такие минуты верилось, что все задуманное получится и то громадье планов, те гигантские задачи, которые он перед собой поставил, дабы спасти страну, непременно будут выполнены.
Верилось и в то, что он успеет, уложится в те жесткие сроки, которые ему продиктовала сама жизнь, благо что и отпущено ему и его друзьям не недели или месяцы, но годы. Даже до битвы на реке Калке, бездарно проигранной русскими князьями из-за отсутствия единства, оставалось целых пять лет. Если их потратить с умом, то можно добиться очень многого, сумев убедить всех встать заодно у той маленькой речушки в Таврической степи. И тогда воды ее окрасятся не алой славянской кровью, или, как ее тут называют, рудой, но черной кровью алчных степных разбойников, пришедших из далекой Центральной Азии. Конечно, на самом деле цвет крови у всех одинаков, но почему-то Константину всегда представлялось именно так – алая и черная.
Одно плохо. Пока что к его предупреждениям никто не хотел прислушаться. Одни принципиально не откликались на письма князя-братоубийцы, каковым его тут считали после событий под Исадами с подачи князя Глеба, другие от равнодушия – когда еще будет это нашествие, третьи не верили, что оно вообще произойдет, считая, что рязанский князь попросту стремится отвлечь всех от его прошлых черных дел.
И вновь выручала светелка, куда он уходил всякий раз, когда что-то не клеилось, не сходилось, не вытанцовывалось, шло вразрез с его планами. Маленькое помещение, всего-то четыре на четыре метра, с непривычно широкими для архитектуры этого времени