На последней, решающей мою судьбу пересдаче, страшный Хворь вновь совершенно садистически ошарашил меня единственным вопросом абсолютно такого же «пятьдесят на пятьдесят» свойства. Я затаил дыхание, выдохнул воздух, словно перед боевыми «сто грамм» и отчаянно выпалил один из двух возможных вариантов. Сердце мое затравленно перестало стучать, в ожидании приговора… Хворь стремительно зыркнул на меня и экспрессивно затараторил: «Ну это другое дело! А то, вот как, приятно бы тебе было, если бы на кафедре про тебя говорили, что Матрёнин… Чудовище!». Попал! В точку, граждане, дорогие! Прощай, суровая армия, здравствуй, родное раздолбайство!
Я естественно, ничегошеньки снова не учил (а как вообще можно учить то, чего нет?), и вот, наконец-то подоспела спасительная везуха! Вежливо улыбнувшись на искромётное «чудовище» (да кому нужен хоть кто-то из нас грешных студентиков для обсуждения на кафедре, давно погрязшей в переделке званий, взяток и зарплат), я вылетел из аудитории к Свободе, Музыке и Счастью!
Но вернёмся, однако, к моменту, когда всё было не так уж радужно и предстояли ещё две неизбежные карательные акции от маэстро Хворенкова. В полуподвальном, дразняще пахнущим деревом и яичницей с луком кабачке расположились мы – понурая орда «не сдавших» мужеска полу. Были заказаны традиционные для нищего студенчества надёжный в таких случаях напиток «водка» и гренки, то есть, проще говоря, много чёрного хлеба, нарезанного брусочками и зверски изжаренного в машинном масле с чесноком. Нам нравилось.
«Болезного» Додика накануне попоечки вопрошали уже (и снова в аккурат посреди лекции) на предмет опыта общения с женским полом. Была вначале предложена вполне лояльная и щадящая формулировка, типа: «В…ик, ты, конечно, извини, но ты уже можешь сказать о себе, что ты… Мужчина?». Мгновенно переварив суть вопроса, самый простецкий малый с нашего потока (а простота, как известно, изрядно хуже воровства), не долго думая, брякнул: «Додик, ты бабу е…ал?». Аудитория аж дружно крякнула от средневекового образа изъяснения. На что наш (нет, уж извините, не наш!) Додик ответствовал степенно, но с вызывающими гадливость затягиваниями в тоне: «Ну-у… Я решил сначала испробовать другие удовольствия… А уж потом…». Ржали до рыданий даже невозмутимые наши девушки, гадая, что же за такие «иные удовольствия» недоступны были этому аскету поневоле.
Оказалось, что выпивать до этой скорбной гулянки ему тоже не приходилось. То, что он истерично дёрнул, преодолевая детский испуг, пару стопочек, само по себе вызывает, если не уважение, то уж точно изумлённое восхищение. «Дебютант алко-фронта» тихонько сидел, чутко прислушиваясь к изменениям в «юношеских» организме и сознании. Когда изменения явно свершились, он украдкой наклонился ко мне и вполголоса поделился откровением: «Ну-у-у… Примерно так я себе это и представлял…». Мне даже немного стало жаль его, и я не сдал этой его уморительной фразы пьяным, шальным сотоварищам, но делаю это сегодня, потому что теперь