Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
День приближается к концу. Не хочу возвращаться. Опять вспоминаю свой сон. Он приходит теперь все чаще: иду один… вокруг много людей, и все падают, падают… на меня, а я все иду, иду. Запутался в лабиринтах собственных мыслей, вот они и падают на меня… во сне, когда не могу сопротивляться.
Пережитое со мной и во мне. Не желая раствориться в прошедшем времени, теперь оно спит со мной, ест со мной, ходит рядом и вторгается в мое сегодня с бесцеремонностью старого приятеля. Настоящее вылезает самым неожиданным образом, порою пугая, порою вгрызаясь в горло, как бешеная собака, требуя мобилизации всех внутренних сил. В метаниях между прошлым и настоящим получаюсь я. Иногда и не получаюсь вовсе, так даже удобно. Кто-то однажды бросил в лицо: «Живешь, как турист». А я люблю смотреть и слушать…
Опять эта женщина. Все время сама с собой говорит. Последние дни вижу ее часто. Здесь тоже много тех, кто с собой разговаривает. Только давно уже никто на это не обращает внимание. Психологи даже придумали красивое объяснение. Говорят о социальной изолированности индивида, жестких реалиях и особенностях современной культуры. Наш сосед плохо разбирался в вопросах культуры, но тоже все время с собой вслух разговаривал. Мы детвора любили его, хотя между собой звали «дели Селим»[1]… Потом он повесился… Когда застрелился известный журналист, все очень долго и шумно обсуждали, говорили и об изоляции, и о внутреннем одиночестве. А Селима хоронили тихо. Остались в памяти лишь его глаза, удивительно добрые и грустные, полные необъяснимой тоски. Позже этот взгляд у меня стал ассоциироваться с другим воспоминанием: гуляя с мамой в парке, я вдруг увидел отца. Радость охватила меня и с криком «папа» я бросился к нему навстречу. Друг, который разговаривал с отцом, решил подшутить надо мной. И в последний момент перехватил меня, бегущего к отцу. Судьба преподнесла мне потом немало сюрпризов, но никогда больше не сумела так горько разочаровать, как тогда, в мои пять лет, когда, открыв глаза, я обнаружил себя не в объятиях отца, а «чужого дяди»…
В комнате холодно. Впрочем, мне все время холодно. Эту непонятную дрожь приносит мое одиночество. Щупаю горячие батареи, пытаясь отыскать другое объяснение тому, чего не хочу принять. Дождь моросит занудно, время растягивается, превращаясь в вечность. И ты… все время стоишь с протянутой рукой и… рисуешь…
Ты рисуешь мое лицо. У тебя все время не получаются глаза. Ты сердишься, бросаешь все. Подходишь близко-близко и смотришь неотрывно, пытаясь понять, прочитать и, не поняв главного, уходишь… и остаешься во мне… с протянутой рукой…
Головная боль приходит постепенно, проникает вначале в виски, затем глубоко погружается в затылок, охватывает всю голову и, резко возращаясь к вискам, стучит, стучит, словно наказывая за все недосказанное. Рука находит стакан и наталкивается на твою руку, которая снова из другого времени, приносит мне воду. Ты уже не сердишься, ты не умеешь долго сердиться. Я люблю, когда ты такая тихая сидишь рядом и молчишь, а ветер стучит в окно, иногда подбрасывая листья…
Вода не облегчает боли. Пока только четыре утра… еще целый час в запасе. Ты опять приходишь, говоришь что-то больное и резкое и растворяешься в мраке комнаты. Остается мама, она стоит в углу и говорит свое обычное:
– Если болит голова, надо ноги попарить.
– Нет, мама, у меня ничего не болит. Уже все прошло, – успокаиваю ее. – Мама, помнишь, когда Селима хоронили, я тебя спросил про смерть?
– Помню, бала.[2]
– Ты тогда сказала, что она никогда не придет, а она… приходила…
– …
– Ты потом долго плакала, закрывшись в комнате, потому что я сказал, что не хочу лежать под землей. Лучше сожгите меня, тогда не больно…, потому что, когда сразу, тогда не так больно…
Свет уже пытается пробиться сквозь маленькие щелочки железных жалюзи и создает в комнате необычное мягкое освещение. Протягиваю руку к окну. Вижу аккуратный садик, ухоженные клумбы и пожилого соседа, который, как маленький добрый гном, в эту рань уже копается в своем саду. Ничто не напоминает то утро, ту комнату и тот двор, залитый щедрым южным солнцем. Киваю соседу, но слышу другие громкие приветствия и плач, уже успевшего набедокурить и наказанного ребенка. И вижу вновь мой тополь…
Он вырос вместе со мной, вначале потихоньку заглядывая в комнату, а затем разросшись до четвертого этажа. Каждое утро шумел он ветками, полными листьев сочного зеленого цвета, приветствуя каждого, выглянувшего в окно. А, когда удавался редкий безветренный день, то незаметно шевелил листьями, привлекая внимание, как стыдливая красавица. Соседка с нижнего этажа всегда ухаживала за ним, поливала его и разговаривала с ним. Все считали ее чудачкой, но любили за добрый мягкий характер. Потом она переехала…
Она переехала, оставив одинокое недоумевающее дерево перед моим окном. Тополь застыл в скорбном молчании. Потом высох неожиданно, словно в один день, и долго стоял вот так вот,