Ваши жесты смелы от природы.
(романс А.Вертинского)
Конечно же, она не сразу стала для меня просто Любой. Что вы! Когда я впервые увидел на сцене оперную диву с роскошной фамилией Коломиец-Кузнецова, мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я буду общаться с этим звучноголосым божеством. Примадонна явила себя во всем своем царственном великолепии – в пышном зеленом платье до пят, с копной взбитых и залакированных темно-каштановых волос, – и ниспослала зрителям хорошо поставленную артистическую улыбку, выгодно обнажавшую ее резцы. Певица наверняка знала, что своей внешностью производит на людей ошеломляющее впечатление – она покоряла публику еще до того, как ее глотка исторгала первые мелизмы и стены концертного зала начинали сотрясаться от мощного вибрато.
Сразу же сделаю оговорку: в тот день концерт Кузнецовой проходил не на большой сцене филармонии, а в крошечном музыкальном салоне, где умещалось от силы человек сорок любителей высокого искусства. Певица снизошла до того, чтобы дать бесплатный концерт горстке людей, в числе которых находился и я.
Меня привел сюда мой учитель гитары Ю.Г.: в тот день ему выпала честь представлять публике залетную «звезду» – редкой, как он выразился, величины. (Коломиец-Кузнецова и впрямь оказалась тетенькой не самых малых габаритов: ее тела, прически, голоса было, прямо скажем, многовато для такого миниатюрного помещения.)
Пока Ю.Г. своим задушенно-душевным полушепотом зачитывал публике факты из блистательной биографии певицы, сама она стояла у скромного пианино «Приморье», горделиво облокотившись на его полированную поверхность. Кузнецова посылала слушателям резиновый оскал, характерный для настоящих мастеров оперного искусства, и всем своим видом будто бы вопрошала: ну, как я вам?
Любовь Станиславовна и впрямь была достойна восхищения: родилась она где-то на западе, в глухой деревне, и уже с младенческих лет проявляла природное дарование – распевала с утра до ночи где только можно и кому ни попадя. Первым творческим критиком Любаши стала ее собственная бабка – женщина темная, а потому прямая и безыскусная в своих суждениях. По поводу внучкиного пения она выражалась так: «Спасу нет от этой бестии – воет, как сука на сеновале».
Суровое отношение бабушки к увлечению Любы не обескураживало последнюю, и девочка с поразительной настойчивостью развивала свой дар, используя малейшую возможность попеть на людях. Однажды Любашин одноклассник, которого она тихо боготворила и кому посвящала первые авторские песни, немилосердно заметил, что, наверное, Пушкин именно про нее написал свои бессмертные строки: «То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя».
По-настоящему вокальный талант Кузнецовой оценил руководитель школьного хора. Он заявил, что у девочки уникальный голос и его необходимо профессионально развивать. Разумеется, после таких слов перед Любой открывалась только одна дорога – в музыкальное училище. А потом она поступила в Ленинградскую консерваторию, где вокал ей преподавала ученица самой Елены Образцовой. Так что образование Люба получила ого-го какое…
Медленно, но неуклонно восходила звезда оперной певицы с поразительным голосом в три октавы, проникновенно читал надушенный маэстро. Потом, разумеется, были ведущие вокальные партии в лучших театрах страны; Кузнецова становилась то дипломантом, то лауреатом престижных фестивалей, а в данный момент, закончил свой рассказ Ю.Г., она – примадонна Биробиджанской филармонии, любимица публики и объект восхищения профессиональной критики.
После вступительной речи Ю.Г. уселся рядом со мной и потребовал, чтобы я перевел все, что он сказал, двум американцам, сидевшим по левую руку от меня. Он познакомился с этими иностранцами буквально за пятнадцать минут до концерта, но уже явно вознамеривался завязать с ними выгодную дружбу: это было так характерно для него. Пока я добросовестно переводил усатому Марку Батлеру и его другу биографическую справку певицы, она успела исполнить три романса.
С тех пор, как я в последний раз слышал Любин голос, прошло много лет, и я уже ничего не могу сказать о ее вокальной технике. Хотя бы потому, что в то время мое ухо еще совсем не было натренировано на тонкости «правильного» пения – я в этом ничегошеньки не понимал. Несколько лет спустя пианистка Елена Ф., в тот вечер аккомпанировавшая Кузнецовой, едко заметила, что выпускники консерватории поют совсем иначе. Хотя, уступчиво добавила она, даже в консерваториях ведь бывают плохие студенты, – возможно, Любовь Станиславовна была из их числа.
Словами же провинциального мальчика-дилетанта могу сказать, что это было грандиозно. Голос Любы звучал громогласно, ее внутренней энергии хватило бы на десяток томных певиц, что полумертвые поют сегодня с экранов телевизора. Артистизма Любаше было не занимать, а уж сценической смелости и самоуверенной подачи – подавно. Ураган – вот, пожалуй, точное слово, каким можно было описать поющую Любовь Кузнецову. Если бы перед ней поставили художественную задачу проломить ребром ладони крышку фортепиано, расшвырять по сцене дюжину стульев и задавить в объятиях трех теноров-любовников одновременно, пышущая здоровьем