Очевидность такова, что творческая личность в силу своей уникальности выходит за пределы и стиля мышления, и так называемого «среднего человека» изучаемой культуры («Средний человек» – термин, введенный Л. П. Карсавиным (1915, с. 11–12) для характеристики обобщенного, «среднего» уровня культуры). Тогда-то и возникают два типа аберрации исторического зрения: либо акцент на выход творческой личности за мыслительный горизонт своего времени, либо, напротив, отказ герою исторического повествования в какой бы то ни было значимости (особенно с ретроспективных позиций последующих времен). Едва ли следует доказывать, что и то и другое равно внеисторично.
В отличие от «среднеарифметического» человека, творческая личность как бытийная реальность видится средоточием динамического равновесия контрнаправленных движений в самом мышлении: стать иным, преодолев самого себя, остаться прежним, выразив в творческой личности наисущественнейшие свои потенции, скрытые в «среднем человеке», но предельно явленные в динамической модели творческой личности.
Именно тогда творческая личность данной культуры предстает как начало и конец этой культуры, как ее рождение и вырождение. Творческая личность в относительно замкнутой зрелой культуре может быть осмыслена в единстве крайних, критических ее состояний. Но именно в этих формообразующих (форморазрушающих) точках только и возможно постичь стиль мышления культуры, ее живой образ.
Социокультурная обусловленность творческой личности: в мышлении личности, в ее деятельности живет и действует социум; осуществляет себя исторически неповторимая творческая личность на социально-историческом фоне своего существования, микромоделируя в ходе собственной деятельности и в самой себе мегасоциум эпохи; выходя из эпохи, но и оставаясь в ней. Общение выступает, таким образом, приобщением человека к человеку, творческой личности к культуре; реальным освоением личностью своих социальных отношений – освоением культуры. Осуществляется становление субъекта деятельности. Именно здесь и высвечивается глубинная его социальность, актуализируется культура, превращаясь в способ деятельности личности. Деятельность личности оказывается направленной на собственное мышление как на образ культуры.
Верно, что человек средневековья глубоко традиционен, принципиально антиноватор. Этот тезис – поистине общее место, если только оставить не раскрытыми, а лишь названными, очевидные определения средневекового человека. Растворенный в коллективном субъекте, средневековый человек проявляет свою особость лишь постольку, поскольку ощутил себя частицей субъекта всеобщего. Только тогда собственный вклад в дело личного спасения приобретает характер общезначимого и вместе с тем особенного. Привносится свой узор в общий рисунок ковра, который ткут все ради всех. Средневековый человек ищет опоры в давней традиции. Ему, обретшему свое маленькое свое, жизненно необходим авторитет соборности. Такое оказывается возможным в условиях средневековой жизни христианства как религии коллективного спасения1.
Диалектику личностно-неповторимого и социального в человеческой деятельности тонко отмечает Маркс: человек «…только в обществе и может обособляться» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т.12, с.710).
Таков принципиально традиционалистский характер личности средневековья. Но осознание себя в авторитарной традиции есть личное, индивидуальное дело.
А теперь обратимся к некоторым фактам трагической судьбы Роджера Бэкона.
Вдумчивый естествоиспытатель, глубокий мыслитель, изобретатель-фантаст – эти и сходные определения устойчиво закрепились за ним в сочинениях по истории средневековой науки.
Опыт и наблюдение, провозглашенные в совокупности единственным источником и мерилом истинного знания, блистательные предвосхищения величайших изобретений человеческого гения (самолет, пароход, огнестрельное оружие, телескоп), страстные и рискованные нападки на ложные, хотя и высокие, авторитеты – все это в сознании многих исследователей, создавших наличную роджер-бэкониану, отлилось в тезис, ставший общим местом: Роджер Бэкон на несколько столетий «опередил свое время» и может быть сравним с ученым Нового времени. Обычно это сравнение любят замыкать на его однофамильце и соплеменнике Френсисе Бэконе из XVII века. Этим объясняют и то, что Роджер Бэкон вместе со своими творениями выпал из общекультурной традиции. «Опередил свое время», «выпал из традиции», «остался непонятым»… Такие метафоры мало что объясняют.
Есть, однако, работы, располагающихся на ином полюсе (Л. Торндайк, Хайдеггер, Ольшки), в них Бэкон не такой уж мученик, и экспериментальный метод его вовсе не экспериментальный (Thorndike, 1923, c. 649–657), и изобретения знаменитого Оксфордца – всего лишь умозрительные химеры. Но и такое уничижительное отношение к столь мощному уму также внеисторично2. Намечу путь возможного преодоления такого крайнего несходства в оценке, жизнеописании, трактовке.
Ясно, что