Как я ловил человечков. Борис Житков

мне всё позволяла. А тут вдруг нахмурилась:

      – Вот это уж не проси. Не то играть – трогать не смей. Никогда! Это для меня дорогая память.

      Я видел, что, если и заплакать, – не поможет.

      А пароходик важно стоял на полке на лакированных подставках. Я глаз от него не мог оторвать. А бабушка:

      – Дай честное слово, что не прикоснёшься. А то лучше спрячу-ка от греха. – И пошла к полке.

      Я чуть не заплакал и крикнул всем голосом:

      – Честное-расчестное, бабушка. – И схватил бабушку за юбку. Бабушка не убрала пароходика.

      Я всё смотрел на пароходик. Влезал на стул, чтоб лучше видеть. И всё больше и больше он мне казался настоящим. И непременно должна дверца в будочке отворяться. И наверно, в нём живут человечки. Маленькие, как раз по росту пароходика. Выходило, что они должны быть чуть ниже спички. Я стал ждать, не поглядит ли кто из них в окошечко. Наверно, подглядывают. А когда дома никого нет, выходят на палубу. Лазят, наверно, по лестничкам на мачты.

      А чуть шум – как мыши: юрк в каюту. Вниз – и притаятся. Я долго глядел, когда был в комнате один. Никто не выглянул. Я спрятался за дверь и глядел в щёлку. А они хитрые, человечки проклятые, знают, что я подглядываю. Ага! Они ночью работают, когда никто их спугнуть не может. Хитрые.

      Я стал быстро-быстро глотать чай. И запросился спать.

      Бабушка говорит:

      – Что это? То тебя силком в кровать не загонишь, а тут этакую рань и спать просишься.

      И вот, когда улеглись, бабушка погасила свет. И не видно пароходика. Я ворочался нарочно, так что кровать скрипела.

      Бабушка:

      – Чего ты всё ворочаешься?

      – А я без света спать боюсь. Дома всегда ночник зажигают. – Это я наврал: дома ночью темно наглухо.