Положение наше ухудшалось еще и благодаря погоде, которая, видимо, решила перейти на сторону фрицев. Третий день, казалось, без перерыва лил дождь, не оставляя нам даже сухой одежды. Про еду и говорить было нечего, скудный провиант стремительно исчезал в наших желудках бесследно, чистой воды практически не осталось, и ее решено было давать только раненым. Питались мы с ребятами подножным кормом, жалея о том, что пора березового сока прошла.
Голод сводил с ума и забирал остатки сил. Я часто представлял мамины булочки с маком, тающие во рту, которые она пекла для нас с отцом каждые выходные. Воспоминания о благоуханиях свежей выпечки омрачались царившим вокруг смрадом и запахом сырой земли, напоминавшим о том, что скоро мы все в ней окажемся, отдав Богу душу за родину и товарища Сталина. Уныние медленно, но верно одерживало победу над моим духом.
– Жень, у тебя махорки не осталось? – обратился ко мне наш командир, когда доковылял до большого, чудом уцелевшего дерева, под которым я сидел, пытаясь укрыться от дождя. Он был ранен в ногу и еле передвигался. Несмотря на то что голень была залита не ясно откуда взявшейся зеленкой и крепко перевязана грязными бинтами, это не приносило ему никакого облегчения.
Я поднялся, чтобы помочь ему сесть.
– Найдется!
– Ну хоть что-то… – Он тяжело дышал.
– Вы держитесь, скоро прибудет подмога. – Я ободряюще похлопал его по плечу.
– Нет, Женька, тут и останусь, сгнию в здешней земле.
Командир закрыл глаза и замолчал, будто бы переводя дух и набираясь сил. Спустя время он произнес:
– Знаешь, дочка у меня до войны родилась, Надюша, уж четыре года ей, так вот у меня одна мечта – увидеть ее хоть разок еще, хоть на минутку. Да видно, не судьба, погляжу только с небес на мою девочку.
Он заплакал. Я не знал, куда прятать глаза, боясь унизить достоинство смелого человека тем, что стал свидетелем его минутной слабости.
В душе я догадывался, что он прав, дела его были совсем плохи, бескровные губы и пот, катившийся градом, подтверждали мои худшие опасения – начиналась гангрена.
Нашему командиру было лет тридцать. Но для войны и смерти нет разницы, старик ты или добрый молодец, косят на пару всех без разбора.
– Так! Хватит сопли на кулак наматывать! – Он внезапно успокоился и нахмурил брови. – Пойду распоряжусь, чтобы оставшиеся тела захоронили скорее, вонь несусветная.
Я помог ему подняться, и он поплелся в сторону импровизированного штаба. Трупы быстро гнили на летней жаре и источали сладковатое, тошнотворное зловоние.
Вдруг послышалась автоматная очередь. Все, кто мог, повскакивали с мест и похватались за оружие, раненые только мычали и корчились от боли и безвыходности. Немцы, не щадя животов своих, обстреливали нас будто без перерыва. Бой уже длился несколько минут, а казалось, что прошла целая вечность.
Пока я полз к углублению в земле, чтобы занять удобную позицию для стрельбы, я увидел нашего командира.
Он был мертв. На его лице не было выражения муки, он будто бы просто спал, только кровавое месиво на месте грудной клетки говорило о том, что сон этот был вечным.
Теперь его перевязанная гниющая нога казалась каплей в море наряду со всеми злоключениями, выпавшими на его долю. Дело дрянь. Без командира придется туговато. Кто будет следить за дисциплиной и отдавать приказы бойцам идти вперед, а не поджавши хвост отступать прямо в лапы заградотрядов? Всем уже был известен приказ «ни шагу назад» и что бывает, если попытаешься сохранить свою никчемную жизнь – прямиком в штрафбат, а там уж верная смерть… Так что или грудь в крестах, или голова в кустах.
На нашего старшину надежды маловато, трус каких поискать, все отсидеться хочет, где потише, чтобы шкура целее была, первым пустится наутек, а за ним и другие солдатики. Будто бы в подтверждение моих мыслей я в какой-то момент понял, что рядом со мной практически никого не было, только человек десять-пятнадцать, где остальные?
Обернувшись, я увидел, что солдатня, отступая, пытается укрыться в глубине леса. Вот стервятники! Я начал стрелять без разбора, больше от отчаяния, нежели в цель.
Внезапно я услышал музыку.
Сначала мне показалось, что я ослышался, но нет, музыка действительно звучала, и это не было предсмертным бредом. Повернув голову в сторону доносящихся звуков, я обомлел, увидев Сему, моего друга, с которым мы бок о бок воевали с первых дней войны и сейчас вместе оказались в этом чудовищном котле. Он стоял во весь рост и наигрывал на своей медной трубе, которую таскал везде с собой как оберег, «Прощание