А на головы на наши!
Я затылок глажу:
больно!
Ты затылок гладишь:
ужас!
– Сколько грязи!
– Сколько моли!
А от слез большая лужа,
Порастраченных в горячке,
В возбужденье обреченном.
От стыда лицо я прячу.
Ты вздыхаешь облегченно.
«Зачем же, тайная кукушка…»
Зачем же, тайная кукушка,
Мне зоревать ты не даешь?
На вербной сумрачной макушке
Ты словно плачешь – не поешь.
Нет, это не года… Так много
Еще уже мне не прожить.
И дальние не ждут дороги,
И новой песни не сложить.
Я не смущен и не встревожен,
Не огорошен я врасплох.
Что ж в том, что ныне обезножел?
Лицом и телом поусох,
И ум проворность поутратил,
Слова чуждаются меня?
Тетради со стихами спрятал,
Ничто на свете не виня.
Но ты, пророчица-кукушка,
Не плачь. Я все равно умру.
И мокрую от слез подушку
Я исподом переверну.
«Все ближе к собственному телу…»
Все ближе к собственному телу.
Все ближе к собственной душе.
Где б ни был я
и чтоб ни делал
Неторопливо иль спеша…
И если жизнь не остановилась,
То ход замедлился ее
И поутраченную силу
Ничто уж больше не вернет.
Да надо ли?
Спасибо Богу!
И так продлился путь земной,
Что перепутались дороги
И не вернулся я домой,
И матери не поклонился,
Ее обветренным стопам,
По свету белому носился,
Ютился по чужим углам.
Она явилася в сознанье,
Как бы подмога детских лет,
Как долгожданное свиданье,
Которого значимей нет.
«Все умерли, кого я знал…»
Все умерли, кого я знал,
Не понимая, понимал.
Для них разламывал краюшку
И наливал вина им в кружку.
Когда метели рвали хрип,
Справлялся: кто в ней не погиб?
Желал, чтобы в семье был лад,
Приветно обращаясь: брат.
Взамен от них, когда темно,
Булыжник получал в окно.
В мои упадочные дни
Подножки ставили они.
Но умерли. Теперь без них
Я словно нерожденный стих.
Но слышу их я все сильней:
«Мы ждем тебя!
Умри скорей!»
«Я лишнего не брал у жизни…»
Я лишнего не брал у жизни,
Соблазны молча ущемлял.
И крупною и хищной рысью,
Кто немощен,
не обгонял.
Считая это непристойным
Казать, что я превосходил
В проворности своей настолько,
Что