– Какие гнусности? Опять беспорядки?
Сама Анна Терентьевна газет в руки не брала, потому что читала только романы (часто одни и те же и по многу раз). Мелкие и густые газетные буквы, тесные столбцы и вульгарные заголовки ей не нравились. А чего стоили большие листы той же «Речи», которые надо держать безобразно растопырив руки!
Писали журналисты, на ее взгляд, грубо и бестолково, темы выбирали неприятные, в объявлениях врали. Особенно Анну Терентьевну раздражали политические новости – они всегда бывали нехороши или малопонятны. А ведь огорчений каждому и своих хватает! Вот, скажем, последняя: к лету все окна в доме затянули тюлем, но в столовую прорвалась-таки муха. С кухни, что ли?
Муха была июньская – тусклая, прыткая, бесшумная. Она вилась над крыжовенным вареньем. Пусть варенье третьего года, переварено до черноты и потому годится лишь для подачи в домашнем кругу – мухе даже в нем не место!
Павел Терентьевич открыл рот: он собрался зачитать вслух какую-то статейку. Страдальческий взгляд сестры остановил его. Павел Терентьевич вздохнул и принялся наблюдать за увертливой мухой. Улучив момент, когда негодная снизилась и пешком, резвыми рывками двинулась по скатерти, он прихлопнул ее свернутой «Речью». Затем ловко поддел трупик газетой и вышвырнул в окно, отогнув тюль.
Только после этого Анна Терентьевна снизошла до статейки.
– Так где, Паня, ты говоришь, были беспорядки? – переспросила она.
– Беспорядки, Анюточка? – удивился Павел Терентьевич.
Он снова расправил газету и нашел нужную заметку.
– Нет, тут хлеще – жанровая картинка в современном вкусе. Вот смотри что пишут: «В Могилеве в собственной квартире при магазине зарезан ювелир Яновский». Товару взято на четырнадцать тысяч рублей. Каков куш, а? Хорош?
– Не понимаю, чему ты радуешься? – пожала плечами Анна Терентьевна.
– Я не радуюсь, Анюточка, я возмущаюсь. Каковы подробности! «Очевидцы показали, что накануне вечером в магазине долго пребывала и смотрела бриллиантовые вещи некая элегантная дама». А ночью, представь, налет! Хороша дама? Украли именно то, к чему она приценивалась.
– Наверное, совпадение? У дамы хороший вкус, у воров тоже.
– А вот полиция полагает, что дама была с ворами заодно. Одни свидетели утверждают, что она была выдающейся красоты, другие – что уже в летах. Дама долго и откровенно любезничала с несчастным Яновским. Я так думаю, какая-то пташка полусвета пустила в ход свои известные штучки. Вспомни Соньку Золотую Ручку! Старый пень Яновский – хотя, может, он и молодой был? но хорошо бы старый! – растаял и все свои закрома открыл. Ночью дамочка со своим любовником, а то и не с одним…
– Ради бога, Павел! Здесь Лиза! – вскинулась Анна Терентьевна.
Глазами и бровями она указала на племянницу, дочку Павла Терентьевича. Лиза рассеянно допивала третий стакан чаю и смотрела в окно. Там за тюлевой сеткой клонилось к горизонту медленное солнце. Оно было ярко-розовое, как леденец.
Статейку из «Речи» Лиза, судя по всему, пропустила мимо ушей. Тетка этому была рада: в шестнадцать лет девочке не положено знать, что у кого-то бывают любовники, что существуют дамы полусвета и их штучки, а ювелиров неизвестно кто режет на дому.
А вот что следует иметь на уме и языке приличной девице в воздушном Лизином возрасте, Анна Терентьевна знала отлично. Во всяком случае, лучше всех в Нетске. Воспитывалась она в Петербурге, в Павловском институте. Из этого почтенного заведения выпархивали в свет девицы самого безупречного тона. Среди них Анна Терентьевна была не из последних: при выпуске она даже получила медаль.
В захолустном Нетске Анна Терентьевна всегда чувствовала себя белой вороной. Это было не столько тягостно, сколько почетно. Уже более двадцати лет не залетало в эти края особы более светской. Манеры Анны Терентьевны давно были признаны образцовыми, а тон недосягаемо столичным. Когда к кому-либо из России[1] наезжали интеллигентные родственники, Анну Терентьевну всегда звали в гости, чтобы придать беседам непринужденность и лоск. Она состояла во всех дамских комитетах и держалась с редким тактом. Несколько раз ее просили сопровождать состоятельных дам и девиц в столицы – к родне, к врачам, хлопотать по тяжбам. И за границу она однажды прокатилась потому, что дочка и жена маслоторговца Самохина сроду никуда из Нетска не выезжали, а значит, очень трусили поездов и немцев, среди которых Анна Терентьевна была как рыба в воде.
Самохины обе страдали нервами. Они желали излечения полного, основательного, самого современного и за деньгами не стояли. Мечталось им о котором-нибудь из Баденов.
«Бадены – это прошлый век!» – объявил передовой нетский доктор Гук и отправил больных в модную Бельгию, в город Остенде. Об этом Остенде и сама Анна Терентьевна слыхом не слыхала. Но в путешествие с Самохиными пустилась – не пропадать же хворым бедняжкам из-за того, что они дики и ни к каким языкам не способны!
В Остенде пришлось просидеть почти четыре месяца.