– Да, полагается ночевать на судне, но главное – явиться к побудке!
– Во сколько побудка?
– В пять утра!
– Фу, как рано!
– Ну, а где ты будешь сегодня спать?
– Этого ты не узнаешь!
Но он догадывается и хочет посмотреть, где она проведет ночь. Она загораживает дверь. Он целует ее, берет на руки, как ребенка, и открывает дверь.
– Ух, какая огромная кровать! Настоящий баркас! И где это они такую достали?
Боже, как она покраснела. Но ведь из его письма она поняла, что они поживут здесь, на постоялом дворе.
– Ну разумеется, поживем, хотя мне и нужно быть на борту к утренней побудке, этой чертовой утренней молитве, хоть бы ее совсем не было!
– Фу, как нехорошо ты говоришь!
– А сейчас мы выпьем кофе и разведем огонь в камине – простыни влажноватые! Ну, какая же ты умница, маленькая плутовка – догадалась раздобыть такую большую кровать! И где ты ее достала?
– И вовсе я ее нигде не доставала!
– Разумеется, нет. Как мне это в голову могло прийти!
– Ах, какой глупый!
– Глупый? – Он обнял ее за талию.
– Нет, нет, будь же благоразумен!
– Благоразумен! Легко сказать!
– Тс-с! Слышишь, служанка дрова несет!
Часы пробили два, шхеры и вода на востоке загорелись красным огнем, а они сидели у открытого окна. Точно любовники. А разве нет? И ему придется сейчас ее покинуть. Но он вернется в десять, к завтраку, а потом они поедут кататься на лодке. Он поставил на огонь свой походный кофейник, и они пили кофе под крики чаек, любуясь восходом. В проливе покачивалась на волнах канонерка, и он видел, как время от времени вспыхивает на солнце тесак вахтенного. Как трудно разлучаться, но как сладко сознавать, что скоро-скоро они вновь будут вместе. Он поцеловал ее в последний раз, пристегнул к поясу саблю и ушел. Капитан шагал по причалу, выкрикивая: «Эй там, на лодке!», а она спряталась за занавеску, словно стыдясь чего-то. Он посылал ей воздушные поцелуи, пока не подошла гичка с матросами. И наконец, последнее «спи сладко, увидь меня во сне», и уже на середине пролива, приложив к глазам бинокль, он увидел маленькую белую фигурку в ореоле черных волос на фоне темной комнаты, и солнце освещало ее рубашку и обнаженные плечи, и она была похожа на русалку!
Прозвучала побудка. Протяжные сигналы горна покатились по блестящей воде между зелеными островками, через ельники, через дороги. И «все наверх!», «Отче наш» и «Помоги мне, Боже, сие дело мною начинаемо». Колоколенка на Даларё ответила слабым перезвоном – было воскресное утро. Появились подгоняемые утренним бризом куттера, взметнулись флаги, захлопали выстрелы, на причале замелькали светлые летние платья, подошел, оставляя за собой рыжий шлейф воды, пароход с острова Утэн, рыбаки вытащили свои сети, и сверкали на солнце чуть колышущаяся синяя вода и зеленая суша.
В десять часов спустили гичку, и шесть пар весел понесли ее к берегу. И вот они опять вместе. Они завтракали в общем зале, а другие гости шепотом спрашивали: это его жена? Он говорил вполголоса, словно любовник, а она опускала глаза и улыбалась, иногда шлепая его салфеткой по пальцам.
Лодка качалась у причала – она сядет за руль, а он пусть управляется с фоком. Он не мог оторвать глаз от ее светлой, одетой по-летнему фигуры с высокой крепкой грудью, от ее решительного личика и уверенного взгляда, устремленного навстречу ветру, и руки, затянутой в перчатку из оленьей кожи, державшей шкот. Ему хотелось говорить и говорить, поэтому он порой мешкал с поворотами. И получал нагоняй, точно юнга, что доставляло ему несказанное удовольствие.
– Почему ты не взяла с собой малышку? – спросил он, чтобы поддразнить ее.
– А куда бы я, по-твоему, ее положила?
– В наш баркас, разумеется!
Она улыбнулась, и ему было так радостно видеть эту ее улыбку.
– Ну, что сказала хозяйка сегодня утром? – продолжал он.
– А что она могла сказать?
– Она хорошо спала ночью?
– А почему она должна была плохо спать?
– Не знаю, может, крысы грызли половицы или старое чердачное окошко скрипело всю ночь; откуда мне знать, что может потревожить сладкий сон старой мамзели.
– Если