Первые недели года выдались необычайно теплыми. В долинах таял снег, в деревне повсюду слышались капель и журчание талой воды. Но за последние дни опять сильно похолодало, и снег, куда ни погляди, валил так густо и мягко, что поглотил всю округу, все живое, заглушил всякий звук. Первые несколько сотен метров Эггер шел молча, и словом не обменявшись с пастухом, дрожавшим у него за спиной. Какие тут разговоры, когда надо следить за тропой, крутым серпантином вьющейся вниз по горе, идти наугад, ведь из-за снегопада она едва заметна в снежном вихре. Он только чувствовал порой, как Ханнес-Рогач шевелится на носилках.
– Не вздумай мне тут помирать, – пробурчал Эггер себе под нос, не ожидая ответа.
Еще почти полчаса он слышал вместо ответа лишь свое тяжелое дыхание, но вдруг сзади раздался голос:
– Умереть – это еще не так плохо.
– Вот только не на моем горбу!
Эггер остановился, чтобы поправить кожаные ремни на плечах, и на миг прислушался к бесшумно падающему снегу. Глухая тишина. Молчание гор, столь хорошо ему знакомое, всегда способно наполнить сердце страхом.
– Не на моем горбу, – повторил он и двинулся дальше.
За каждым поворотом снегопад, казалось, становился все гуще, мягкий снег падал беспрерывно и беззвучно. Ханнес почти не двигался, а потом и вовсе прекратил шевелиться, и тут Эггеру померещилось худшее.
– Ты там помер, что ли? – спросил он.
– Нет, черт ты хромой! – последовал поразительно четкий ответ.
– Да я так, просто спрашиваю. Ты продержись до деревни, потом делай что хочешь.
– А если не продержусь?
– Надо! – отрезал Эггер.
Решил, что хватит разговоров, и на следующие полчаса между ними воцарилось молчание. Не дойдя до деревни метров трехсот по прямой, на Коршуновой гряде, где первые сосенки горбились, словно карлики, с головой укрытые снегом, Эггер сбился с тропы, споткнулся, плюхнулся на зад и заскользил вниз по склону, пока не врезался метров через двадцать в огромный, человеческого роста, валун. Под скалой не чувствовался ветер, и снег как будто падал здесь еще медленнее, еще тише. Эггер сидел на снегу, чуть откинувшись на носилки. В левом колене ощущалась колющая, но все-таки терпимая боль, главное – нога осталась цела. Ханнес долго не шевелился, потом вдруг закашлялся и даже заговорил хриплым и таким тихим, что слов почти не разберешь, голосом:
– Где ты хотел бы лежать, Андреас Эггер?
– Что?!
– В какой земле будет твоя могила?
– Не знаю, – ответил тот.
Эггер никогда о таком не думал, он вообще считал, что подобные вопросы не стоят ни времени, ни размышлений.
– Земля есть земля, где лежишь – неважно.
– Может, оно и неважно, под конец уже все неважно, – послышался шепот Ханнеса. – Но вот холод? Такой холод, что разъедает кости. И душу тоже.
– И душу тоже? – переспросил Эггер. Вдруг его охватила дрожь.
– Душу – прежде всего! – ответил пастух. Насколько мог, он высунул голову из-за края носилок и разглядывал стоящий стеной туман и падающий снег.
– Душу, и кости, и разум, и все, что человек в течение жизни любил и во что верил. Вечный холод пожирает всё. Где-то это написано, как я слышал. Люди говорят, будто из смерти рождается новая жизнь. Но ведь люди глупее, чем самая глупая коза. Послушай меня: из смерти ничего не рождается. Смерть – это Ледяная Дама.
– Ледяная… кто?
– Дама, – повторил Ханнес. – Она является из-за гор, крадется по долинам. Приходит, когда захочет, и берет, что захочет. У нее нет ни лица, ни голоса. Ледяная Дама! Пришла, взяла и ушла прочь. Вот и всё. Схватила тебя мимоходом, уволокла за собой, бросила в какую-то яму. Пока тебя не закопали, ты последний раз в жизни видишь клочок неба, но тут является она, чтобы напоследок обжечь ледяным дыханием. Тебе ничего не остается, только тьма. И холод.
Подняв взгляд в заснеженное небо, Эггер вдруг испугался, что вот-вот увидит перед собой ту самую Даму. И ощутит ледяное дыхание.
– Боже мой, – выдавил он сквозь зубы, – плохо дело.
– Да уж, ничего хорошего, – подтвердил Ханнес срывающимся от страха голосом.
Оба сидели не шелохнувшись. Тишину теперь прерывала лишь тихая песня ветра – касаясь горного хребта, тот увлекал за собою снег, и казалось, будто на вершине развеваются снежные флажки. Вдруг Эггер почувствовал движение и в следующую секунду завалился на спину, прямо на снег. Каким-то образом Ханнес-Рогач смог ослабить узлы и мигом выбраться из носилок. Поднялся на ноги, тощий, в лохмотьях, стоит, слегка пошатываясь на ветру. Эггера вновь проняла дрожь.
– Ну-ка, забирайся