Ольшанский ставит себе задачей «создавать мир» посредством слова, и с этой общей эстетической установкой связана интереснейшая работа, которую он проделывает с русским языком. Уместно сравнение с Хлебниковым, чьи лингвистические эксперименты, по словам Мандельштама, погружались «в самую в самую гущу русского корнесловия, в этимологическую ночь». Однако, блуждание в недрах предсловесного хаоса, в сумерках на грани семиозиса, никогда не приводит современного автора к глоссолалии, к фантомной ономатопее. Скорее, игра слов Ольшанского – дань методам континентальной философии: это последовательное, намеренное расчленение устоявшихся словосочетаний и новая, совершающаяся у нас на глазах, их пересборка и переосмысление. Подобно среде наэлектризованной эбонитовой палочкой, лексикон поэта вытягивает из привычного словаря электроны-семемы, кристаллизуясь в многогранные, намагниченные смыслом неологизмы («отцутствие»), фразы-ипаллаге («бездомные ласки детей»), строки-каламбуры («Jouir-чание родовых путей»). Ведутся лабораторные опыты с «внутренними формами» слов – осколками чувственных образов, запечатленных в подвижной магме речи, в отголосках фонетических норм, в семантических облаках, испарившихся с поверхности морфем. Взять, к примеру, строку «кромешные мо́шны агнцев от-роковиц до зрачков» из последнего стихотворения в цикле «Эолк.» Здесь нутряное переплетается со зрительным, библейское с животным, мужское с женским, сексуальное с табуированным, детское с по-взрослому страшным: перед нами медитация о заклании.
Центральной темой сборника выступает телесность. Она проявляется прежде всего в бодлерианских мотивах, соединяющих эрос и танатос, соблазн и страх, влечение и отвращение. Однако помимо этого изощренного, умудренного опытом взгляда на тело, в общем-то, неудивительного для психоаналитика, в сборнике присутствует и искреннее, беззащитное, открытое миру сознание, восхищающееся возлюбленной, переживающее за больного ребенка, симпатизирующее материнской доле, растворяющееся в ностальгически-родном пейзаже. От цветов зла до лепестков, наложенных на ногти (трогательно-детская, легкая и игривая метафора эротического соития в стихотворении «Несебър»), поэзия Ольшанского волнует, завораживает, поражает.
Письма Татьянам
(2004–07)
«Дай мне руку пуповиной…»
Марку
Дай мне руку пуповиной,
Круг дыхания замкнулся,
Голос песни утолимый —
Через поле – на разлуку.
Босиком по пыли мокрой
И ладонями – до солнца,
Зачерпни мне воздух горстью –
Кисть рябины горечь сердца
До небес мне ширь объятья,
Колесом по горизонту,
Через сон протяжным плачем –
Дай мне поле рук заботу.
«Кольцо на память – петлёй наброшенное одиночество…»
Ивану Швец
Кольцо на память – петлёй наброшенное одиночество,
Шерстяной варежкой терпение надето на сердце,
Охваченная пустота между ладонями соперников,
Как выдох каменистый теряется в своём падении.
Ещё непрошлое гостит.
«Мои глаза как две жемчужины покатились по твоей спине…»
Мои глаза как две жемчужины покатились по твоей спине,
Посреди пустыря-ожидания лопнула взгляда леска,
Как рыба с крючка – навстречу своей судьбе,
Ты водою речной меня напои, моя невеста.
«Ссадиной на ветру багрянятся гроздья…»
Ссадиной на ветру багрянятся гроздья,
Что в ладошки забрались.
Тетивой коромысла ветру вспять,
Босые девичьи пальцы – друг к дружке
Губы