– Я слышала, – упрямо повторила она и склонила голову влево и немного вперёд. Она всегда так делала, когда стояла на своём до самого последнего не уступая.
– Я слышала, как старая Иуния говорила об этом… Она пела о его невестах, сожранных им живьём так, что от них не оставалось ни следа!
По толпе пронёсся восхищённый шёпот, полный одновременно удивления и трепета, и тут же кто-то завёл:
– Сожрёт живьём! Сожрёт живьём!
Крик подхватили ещё несколько глоток, и сейчас этот крик множился, окружая меня плотным кольцом.
– Ты всё врёшь, старая Иуния выжила из ума!.. – но мои слова тонули в гвалте, они не были услышаны и терялись в ожесточённом повторении:
– Сожрёт живьём!
Я отступила назад, а затем, развернувшись, побежала прочь, слыша за собой топот десятка или полутора десятка детских пяток, отбивающих сплочённый ритм. А жадные глотки раззевались в крике или дразнящемся завывании, подгоняющем меня, заставляющем бежать ещё быстрее, не разбирая дороги, разбивая ступни о камни, встречающиеся на пути. Я забежала в дом, кинулась к ведру с водой, всегда стоявшем в углу, и принялась ополаскивать лицо, время от времени поглядывая в отполированный до блеска металлический круг, заменявший нам зеркало. Чёрные треугольники никуда не исчезали от простого умывания. Тёмные потоки краски сбегали вниз по лицу, но знаки лишь немного бледнели, всё ещё оставаясь на коже. Тогда я схватилась за скребок, которым мы обыкновенно тёрли тело, и принялась ожесточённо соскабливать ставшие ненавистными мне знаки со своего лица.
Я не чувствовала боли, мне хотелось содрать их с себя, не оставив даже намёка на то, что они были когда-то на мне, и даже не заметила, как в комнату вошла мать. Она вырвала из моих цепких пальцев скребок и отвесила мне звонкую пощёчину. Я смотрела на неё сквозь мутную пелену слёз и не понимала, отчего ладонь её окрасилась в красный, а сама она опустилась на пол, зажимая себе рот обеими руками и раскачиваясь из стороны в сторону, сыпля то проклятиями, то словами утешениями, то молитвами, обращёнными к кому-то неизвестному и далёкому.
Немногим позднее она крепко схватила меня за руку и отвела к целительнице Вевее. Вевея ослепла давным-давно, а некоторые говорили, что она и родилась такой, ни разу в жизни не видя света дня. Но её узловатые сухие пальцы видели всё: она скользнула ими по моему лицу и недовольно цокнула языком, обругав мать. А после затянула негромкую песню и принялась растирать в ступке сухие коренья в порошок, смешав их с жиром и намазав мне на щёки. Она велела матери уходить, оставив меня у неё на несколько дней. И в её голосе было столько силы, что даже моя мать, слывшая громкоголосой, не осмелилась ей возразить и ушла, склонившись в глубоком поклоне, лишь смиренно прося её образумить «глупое дитя».
Осознание боли пришло позднее. Я поняла, что всё это время кожа на лице горела именно от неё, лишь когда жирный мазок лёг на моё лицо, принеся прохладу и успокаивая кожу. Вевея устроила меня в углу и принялась заниматься своими привычными делами. А я могла только смотреть на неё и дивиться тому, как она, не видя ничего, может так свободно передвигаться по дому и даже заниматься привычными делами. Как-то раз я пробовала пройтись с закрытыми глазами и сразу же ушибла себе палец ноги, хотя была уверена, что знаю одну-единственную комнату нашего дома как свои пять пальцев. Вевея что-то тихо напевала себе под нос, и поначалу я сидела без движения, боясь нарушить её покой, а потом, осмелев, выпалила свой вопрос.
Она прекратила петь и обернулась, смотря на меня своими глазами, затянутыми белесой мутной плёнкой, поманила к себе пальцем, и приказала лечь на узкую кровать, застеленную лишь одним тонким одеялом. Мне даже в голову бы не пришлось ослушаться, а она села рядом, расплетая мои длинные чёрные косы и пропуская волосы сквозь пальцы, рассказывая так, как умела рассказывать только она: словно пела, а не говорила и заставляла замолкать всё вокруг. И единственным островком, что оставался в мире, прекращающем существовать в подобные моменты, был её голос. Она рассказывала и рассказывала, успокаивая меня медленными осторожными движениями, убаюкивая воспалённое сознание.
А я в силу возраста из её рассказа поняла только одно: что как только минет срок, меня заберут у матери, щедро заплатив ей выкуп. У матери и сестры будет новый большой дом, и в тарелках станет достаточно еды, чтобы не глядеть голодными глазами на пустое дно плоской чашки. Моя сестра сможет надевать новые платья, которые до неё не носил никто, даже я. Мама перестанет истирать руки до крови в ледяной воде. Они заживут хорошо, всё останется таким же, как прежде, за исключением того, что с ними не будет меня. Я не могла понять многого из её рассказа, как будет проходить моё служение, и почему мне нельзя остаться с семьёй, кому я и ещё несколько девочек приходятся Невестами, и сожрёт ли Он меня, как дразнились на улице. Ясным мне было одно – меня задорого продали, отсрочив время,