Афганистан. Провинция Кундуз. 1981 год от Рождества Христова. 1402 год по Хиджре – мусульманскому летоисчислению
А если что не так – не наше дело:
Как говорится, Родина велела!
Как просто быть ни в чем не виноватым
Совсем простым солдатом, солдатом…
Выписка из боевого формуляра в/ч 44585[1]
– А-а-а, ма… ма….. мамочка, как больно! – истошным воплем заходится Семка Давыдов.
От испытываемой муки искривилось круглое мокрое от пота лицо: перебита артерия на ноге, хлещет из раны кровь и черными мокрыми пятнами расползается по заплатанным выцветшим штанам.
Не зови маму, солдат, не поможет она тебе, там, далеко, дома, молится она за тебя, нет тут твоей мамы, а есть мы, твои товарищи, и, наложив жгут поверх раны, колет тебе лежащий рядом санинструктор уже пятый тюбик промедола[2], но не снимает тот боль в раздробленной разрывной пулей дрожащей ноге; и ты, плача, кричишь:
– Мама! Мамочка… помоги!..
Афганистан. Горный массив под Файзабадом, третий день боевой операции, время где-то около полудня. Нашу выдвинувшуюся впереди батальона роту зажали в горах. Солнце светит вовсю, жара невыносимая, теней почти нет. Мы на горной тропе как на ладони, бей не хочу. У нас пятеро раненых, двое из них тяжелых. Отстреливаемся, да что толку, бьют по нам духи с господствующей высоты из пулеметов, укрыться почти негде, еще пару часов, и все… не будет больше нашей роты… все тут поляжем…
Не переставая, надсадно воет Семка, командир расчета АГС-17 «Пламя»[3], и все трясется и трясется у него разбитая на мелкие косточки нога. А чуть дальше от него хрипит истекающий едким вонючим потом раненный в грудь Мишка Старков и просит:
– Воды, дайте воды!
Нет у нас воды. Давно уж выпили. Пустые фляжки. И тихонько уговаривает Леха лежащего за камнем раненого:
– Нельзя тебе, Миша, воды, потерпи.
– Да пошел ты на…! – орет весь посеревший от потери крови Мишка и задыхается от крика. Кровь пузырями пошла изо рта.
Я лежу от них в трех метрах, вжался в землю, за камнями голову прячу. Весело, тоненько посвистывают пульки. Слушая их посвист, машинально отмечаю: не моя, не моя. Год я уже служу в Афгане, вот и знаю, что свою пулю не услышишь. Раз посвистывает – значит, не моя. А чья?
– Твою мать! – слышу полное злобы и боли матерное ругательство. Оглядываюсь: ранен Сережка Ольжин.
– Куда тебя?
– В ногу, – хрипит Серега и тут же предупреждает: – Ты ко мне не лезь, сам перевяжу! – Сморщившись, советует: – Меняй позицию, пристрелялись к нам.
Сил нет слушать вопли и крики раненых: помочь-то ничем не можешь, даже вынести их нельзя. Встанешь, потащишь, тут же убьют, а позицию точно пора менять: помедлишь – подстрелят. Извиваясь, я быстро переползаю по горячим острым камням вперед к валуну. Рвется выцветшее ветхое х/б, на лоскуты расползается. Ничего, будем живы – зашьем. За большим выщербленным камнем устанавливаю на сошках свой пулемет, прикидываю, куда стрелять. Наметил. Вот ты где! Вижу, вижу тебя, гаденыш, вон ты на противоположной горке за кучкой камней укрылся. Дзинь! Рядом со мной ударила в камень пуля. Выстрелил в меня дух и дальше стреляет. Фьють! Дзинь! Летят пущенные в мою сторону пули, видит меня дух и бьет по мне короткими очередями из пулемета. Мимо! Мимо! Ну а теперь ты, паскуда, держись… Прицел пятьсот, огонь! На тебе – жри, падла! Длинными очередями из своего РПКСа[4] веду огонь. Досыта тебя, сука душманская, свинцом напою. Состязаемся с духом-пулеметчиком в смертной огневой игре. Ты меня хочешь убить? А я тебя! Огонь! Разрывая воздух, все посвистывают и посвистывают пульки. Не моя, не моя, по-прежнему краем сознания отмечаю я. Быстро вытер рукавом грязного х/б мокрое от соленого пота лицо. И опять: огонь! Я лучше стрелял – на военном полигоне в Гайджунае учился, а здесь, в Афгане, шлифовал свое стрелковое умение. Вот и загасил его. Да только не один он был, штук пять пулеметов по нам било, расстояние между горами метров пятьсот, для стрельбы из пулемета самая та дистанция, убойная. А тут еще и душманские снайперы подключились. Прямо скажем, хреновые снайперы, только ведут огонь все опаснее и опаснее, все ближе и ближе пульки ложатся. «Не моя, не моя, пока еще не моя»; брызгают в лицо каменные крошки: чуть не попал в меня снайпер, совсем рядышком с головой пуля ударила в камень. Грязной ладонью протираю запорошенные крохотными каменными крошками глаза и стреляю. Стреляю! Стреляю! Пока жив, буду стрелять. Летят выпущенные из моего пулемета пули. Прячутся за камни духи – и дробят, щербатят горные валуны мои пули. Ствол пулемета раскалился, плюнь – зашипит; я расстрелял уже три магазина, и всего-то за пару минут. И страха особого нет, и азарта нет, душа словно оцепенела, безразлично на все смотришь, только горло от жажды сохнет. Прицел! Ловлю в прорези прицела снайпера. Огонь! Бьет отдачей приклад пулемета, летят отстрелянные горячие гильзы. Мимо. Прицел! Огонь!