Но он не возьмет трубку. Или хуже того, возьмет и начнет орать: он больше не намерен этого терпеть, и если я еще хоть раз ему позвоню, то…
Спина болит так, что я едва дышу. Я жду, когда боль стихнет, жду обещанной передышки, но спина не проходит. В книжках ничего об этом не говорилось, и это совсем не похоже на то, о чем рассказывали врачи. Они говорили, что боль будет усиливаться постепенно. И что я сама пойму, что надо делать. Я собиралась засечь время. Сидеть на гимнастическом мяче, который я купила на гаражной распродаже. И поехать в больницу в самый последний момент, чтобы избежать всяких аппаратов и лекарств. Всего того, что принято делать в больницах, чтобы ребенок поскорее родился, даже если твое тело еще не готово.
Я не готова. Я должна была рожать только через две недели, и я не готова.
Я собираюсь с мыслями и беру телефон. Я не звоню ему. А звоню акушерке с пирсингом, ее зовут Элбани, мы виделись всего два раза.
«Я принимаю роды и не могу ответить на ваш звонок. Если вы…»
Я беру ноутбук и ползу в ванную, сажусь на холодную плитку, положив на шею влажное полотенце. Я кладу тонкий ноутбук на выпирающий силуэт своего сына. Я захожу в почту и пишу письмо «Майским матерям».
«Не понимаю, так и должно быть? – печатаю я дрожащими руками. – Меня знобит. Боль очень сильная. Все происходит слишком быстро».
Они не ответят. Они пошли куда-нибудь ужинать, едят острые блюда, чтобы роды начались скорее, отпивают у мужа из кружки глоточек, наслаждаются спокойным вечером вдвоем (опытные матери предупреждали нас, что такого больше не будет). Они увидят мое письмо только утром.
Я слышу, что мне пришел ответ. Какая Фрэнси милая. «Началось! – пишет она. – Засеки интервал между схватками, попроси мужа давить на поясницу».
«Как ты? – пишет Нэлл через 20 минут. – Все еще болит?»
Лежа на боку, я с трудом печатаю: «Да».
Вокруг все потемнело, а когда – через десять минут или час, не знаю – я открываю глаза, я чувствую, что от шишки на затылке по телу расплывается сероватое пятно боли. Я ползу обратно в гостиную, слышу какой-то звук, похожий на вой животного, и вдруг осознаю, что звук издаю я. Джошуа.
Я кое-как добираюсь до дивана и заваливаюсь на подушки. Я кладу руку между ног. Кровь.
Натягиваю на ночную рубашку тонкий дождевик. Кое-как спускаюсь по лестнице.
Почему же я не собрала сумку заранее? «Майские матери» столько писали про то, что туда положить, а моя валяется в шкафу в спальне, пустая. Там нет ни «айпода» с расслабляющей музыкой, ни кокосовой воды, ни мятного масла, которое должно помочь от тошноты. Я даже не распечатала план родов. Я стою под тусклым фонарем, обхватив живот, пока не приезжает такси. Я забираюсь на липкое заднее сиденье, стараюсь не обращать внимания на настороженное лицо водителя.
Я забыла новые ползунки, в которых повезу его домой.
В больнице меня отправляют на шестой этаж, там просят подождать в приемном отделении.
– Прошу вас, – в конце концов обращаюсь я к женщине за стойкой. – Меня знобит, у меня кружится голова. Позвоните, пожалуйста, моему врачу.
Сегодня не ее смена. Сегодня вместо нее другая женщина из этой больницы, я ее никогда не видела. Я в ужасе сажусь, и тут из меня на зеленый пластиковый стул начинает течь жидкость, пахнет она как земля, в которой мы с мамой искали червей на заднем дворе.
Я иду в коридор, я должна продолжать двигаться, стоять на ногах. Я вспоминаю, какое у него было лицо, когда я ему рассказала. Он разозлился, утверждал, что я его обманула. Требовал, чтобы я избавилась от ребенка. «Ты все погубишь. Мой брак. Репутацию. Ты не можешь так со мной поступить. Я тебе не позволю».
Я не сказала ему, что уже видела зеленый мигающий свет его пульса, слышала из колонок на потолке биение сердца, похожее на звук скакалки. Не сказала, что хочу этого ребенка больше всего на свете.
Сильные руки поднимают меня с пола. Грейс. Так написано на бейдже. Грейс ведет меня в какую-то палату, обхватив за талию, и говорит прилечь. Я сопротивляюсь. Я не хочу лежать на кровати. Я хочу знать, все ли в порядке с ребенком. Я хочу, чтобы боль утихла.
– Сделайте мне эпидуральную анестезию, – говорю я.
– К сожалению, уже слишком поздно, – говорит Грейс.
Я сжимаю ее руку, грубую от мыла и больничной воды.
– Только не это. Что слишком поздно?
– Поздно делать анестезию.
Кажется, я слышу, как кто-то бежит к моей палате.
Кажется, я слышу, как он зовет меня.
Я сдаюсь и ложусь. Это Джошуа, это он зовет меня из темноты. Пришла врач. Она говорит со мной, мне что-то наматывают на предплечье, игла входит во внутреннюю сторону локтя, словно лезвие конька,