Для Лагарпа наступили последние дни его пребывания в России. Но его опала, как будет видно дальше, была все-таки связана не с его республиканскими убеждениями. Позднее Лагарп отдал должное двору Екатерины: «Вспоминая, что я был преисполнен республиканскими правилами, воспитан в одиночестве, совершенно чуждый большому свету, жил более с книгами и созданиями фантазии, чем с людьми, и должен был провести двенадцать лет при дворе без руководителей и советников, я не могу не удивляться, что я не сделался предметом еще больших гонений. Всюду, кроме России, я подвергся бы им, и из этого я прихожу к заключению, что особы, принадлежащие ко двору, здесь несравненно менее недоброжелательны, чем в других странах… Я приобрел много друзей в этой чужой стране, которая с тех пор стала для меня вторым отечеством…»
***
Преподавание Лагарпа и Муравьева не давало Александру ни точного научного знания, ни даже привычки к умственной работе – то были скорее художественные сеансы артистов от педагогики. Несмотря на все хлопоты царственной бабки (а может быть, именно благодаря ему), в его воспитании и образовании был допущен заметный пробел. Было сделано все, чтобы затруднить его знакомство с действительностью. Великого князя учили чувствовать, но не учили думать и действовать. Ему не приходилось ничего решать самому – на все вопросы (большей частью весьма далекие от жизни) ему давали готовые ответы – политические и нравственные догматы, которые не было нужды проверять, а оставалось только затвердить и прочувствовать. Он не знал борьбы школьника с учебником, не испытал побед и поражений на полях учебной тетради, его не познакомили со школьным трудом, с его миниатюрными радостями и горестями, с тем трудом, который только, может быть, и дает школе воспитательное значение. Образование Александра было более блестящим, чем основательным. Его даже не научили как следует родному языку, великий князь говорил по-французски, как дофин, но не умел без ошибок написать русскую фразу и впоследствии говорил полушутя, что сожалеет о невозможности запретить указом употребление буквы ять.
Эта резко обозначенная в нем еще в юности граница между мечтательной наклонностью к добру и неумением (а зачастую и нежеланием) придать своим мечтаниям практическое направление, какая-то старческая дряблость воли не укрылась от взгляда другого воспитателя, Александра Яковлевича Протасова. С удовлетворением наблюдая, как «честность, справедливость, кротость в нем утверждаются»22, слыша отовсюду похвалы «об учтивости, приветливости и снисхождении» великого князя, он в то же время с удивлением