Пособником князю в том был простой человек, некий «русский хытрец Авдей», великий зодчий, каменотесец, ваятель, живописец и градодел.
Зданья, им созданные, и величием и красотою не уступали творениям древних. Созидал он их из камения тесаного – галичского белого, зеленого холмского – и из мраморов багряных.
Город, светившийся золотом куполов, стал на месте прекрасном, лесистом, на огромном холме, оттого и «Холм да будет имя ему!» – сказал князь. Отовсюду приходили к нему строители городов, градоделы – каменотесы и плотники. И мастеров разных множество – умельцев – стекалось к нему: и панцирники, и кольчужники, и кузнецы – по железу, серебру, меди; а и такие, что умели строить осадные тараны и камнеметы. И с Запада бежали, из чужих стран, больше же всего от татар уходил народ, с Востока: до Карпатской Руси тогда еще не досягало Ордынское иго. Даниил не платил еще дани татарам. И народу у него жилось куда вольготнее, чем во Владимире, Суздале или в Нижнем Новгороде…
На другой же день по вторжении венгров Даниил созвал чрезвычайный военный совет. Поднятые затемно, отнюдь не изумились тому ни Андрей – «дворьскый великый»[2] и воевода, ни Кирило – хранитель печати, канцлер, ни Мирослав – престарелый дядько-воевода: ведомо было им, что и в том князь их истый Мономашич: «Да не застанет вас солнце на постели!»
Ожидать не пришлось: князь скоро вошел – такой, как всегда: высок, строен, широк в плечах, сдержанно-стремителен.
Темные, с золотизной и кое-где с блеснувшей раннею сединою, волнистые волосы Даниила, чуть раздвоенные над лбом, сзади ниспадали почти до плеч. Небольшая, слегка кудрявившаяся по краям борода была подстрижена.
На князе его обычная, излюбленная одежда: тонкого синего сукна княжий плащ – корзно, подбитый алым дамасским шелком, застегнутый на правом плече золотой застежкой, так, что свободной оставалась правая рука. Под плащом, поверх широкого кожаного пояса, – расшитая, синего сафьяна, короткая безрукавка, расстегнутая на груди, что из века в век носят русские горцы в Карпатах. Рукава бледно-розовой сорочки на запястьях застегнуты запонами крупного жемчуга. Синие широкие русинские шаровары охвачены у колена гибкими, облегающими ногу сапогами желтого хоза, без каблуков, на мягкой подошве. Слева, на кожаной, через плечо, перевязи меч отца, деда, прадеда – меч Романа, Мстислава, Изяслава.
Князь велел боярам садиться. Голос его был просторен и благозвучен. Множество больших восковых свеч в двух бронзовых свещниках на столе и в двух настенных, потрескивая и оплывая, ярко озаряли палату.
Райские птицы радости и печали – Алконост и Сирин – с женскими головами, Александр Македонский – на грифонах; голуби, и лилии, и просто арабески – травы по золотой земле, тем же великим мастером сотворенные из разноцветного стекла и египетской эмали, дивно изукрашали стены.
Прямо напротив князя, на стене, разноцветным же стеклом выложенный, величиною в столешницу большого стола, – чертеж Волыни, Галичины, Буковины и Поднепровья – вплоть до Русского моря.
Реки большие: Днепр, Днестр, Дунай, Висла-река, и Неман, и два Буга – Южный и Западный – проложены на том чертеже золотым извилистым дротом, реки помельче – тонкой золотой проволокой.
Киев и города червенские: Галич, Перемышль, Владимир-Волынский, Грубешов, Дрогичин и, оба Даниилом созданные, Львов и Холм – означены крупными рубинами.
– Молвите, бояре, – сказал, взглянув на глухие завесы окон, князь Даниил.
И совет начался.
Было известно, что венгры ввалились на Галичину двумя ратями, пройдя Карпаты через двои ущелья – близ Синеводского и возле Лелесова монастыря. Означало ли это, что одна из тех армий двинется к Галичу – на юго-восток, а другая – к северо-востоку, на Владимир-Волынский?
– Нет! – единодушно подали голос все трое великих мужей княжих. – Сперва на обхват Перемышлю пойдут, а либо – к Ярославу.
– И я так же думаю, – молвил князь. – На Галич пострашатся пойти: Холм – в тылу! Та-ак! – проговорил он в суровом раздумье и гневно сдвинул брови. – А давно ли крест со мною целовал, грамоты крестные со мною писал? Бэла-рэкс![3] – добавил он, усмехнувшись.
– Тут Ростислав баламутит, Михайлович! Это он тестя своего, Бэлу-короля, навел на нас… Ольгович! – с презрительно-скорбным вздохом сказал дебелый и ветходневный Мирослав – воевода и некогда воспитатель самого князя.
Даниил все еще старался перебороть клокотавший в нем гнев. Он щурил свои большие золотисто-карие глаза и в то же время большим пальцем левой руки, опертой на подлокотник кресла, слегка заглаживал кверху край бороды.
– Что ж! – наконец проговорил он. – Приятеля нашего Бэлу можно уразуметь: divide et impera![4] Но Ростислав кто, чтобы мадьяр на отечество наводить? Олега Гориславича семя! – сказал с горькою усмешкою Мономашич. – И ведь что творят! Еще же и Батыевой рати оскомина не сошла!.. Ну… стало быть, меч нас рассудит! – решительно заключил князь и встал.
Поднялись