Свет так и остался единственным сыном. После него родились еще три девочки, последняя умерла при рождении и унесла с собой жизнь нашей матери. Когда ее не стало, мне минуло двенадцать, и я начала догадываться, что причина нелюбви отца не в том, что я принадлежу к женскому роду. В конце концов, он выбрал мне страшное имя – Кара Богов, в то время как сестры отделались более снисходительными «Ирония» и «Шутка».
Я помню, как впервые услышала перешептывания слуг – едва различимый, как шелест листвы на ветру, и леденящий, словно снег в зимних горах, зачерпнутый голой ладонью.
– Она такая светлая, ну вылитая белая лисица.
– А глаза, ты видела? Прозрачные, как вода в ручье.
– И нрав у нее другой. Нет в ней львиной горячести. Ни разу не повысила голоса, не разбила ни одного кувшина.
– Ужас!
– Кошмар!
– Не ужас и не кошмар, а Кара.
– Кара Богов, правильно король ей имя дал. Уж он-то знает, от кого этот приблудный плод, да молчит.
– И будет молчать. Стыдно льву попасться в расставленную сеть. Лучше сделать вид, что и сети никакой нет.
– Что сказать, не зря его зовут Первым. Никогда он не признается, что стал вторым.
В тот день я долго пряталась на самом дальнем поле, свернувшись клубочком среди высоких колосьев ржи. Я смотрела на чистое голубое небо и звала маму. Она бы объяснила, почему я не похожа на брата и сестер, почему люди не доверяют мне и смотрят свысока.
Но мама не пришла. Она не смогла сойти с небосвода, где уже заняла свое место в семейном созвездии Рыжего Льва.
Когда желтые колосья лизнули лучи заходящего солнца, и небо окрасилось в багровый – цвет заката, я встала с примятой травы и отправилась домой. Сумерки же шли по пятам, наступая на мою тень.
С тех пор я больше не плакала – все равно никто не утешит, не прижмет к теплому плечу, а раз так, то и ни к чему слезы лить. Я твердо решила с честью и достоинством пройти тот путь, что выбрали мне предки-звери, которых мы все чаще зовем Богами.
Не знаю, какой именно первородный зверь мне покровительствовал, но в итоге моя жизнь сложилась лучше, чем я себе представляла, лежа в поле, укрытая от посторонних глаз золотом колосьев.
Деликатный стук в дверь прервал череду воспоминаний. Я не успела отложить в сторону вышивку, в чей замысловатый узор всматривалась, пока разум гулял по коридорам памяти, и иголка осталась наполовину воткнутой в полотно. Порог переступил брат, и я поспешила вскочить со стула.
– Мой король. – Я склонила голову.
– Еще пока не король, – педантично поправил он и восхищенно, совсем по-мальчишески цокнул языком. – Не думал, что скажу, но, Кара, как же к лицу тебе траур!
Я неловко оправила одной рукой платье (в другой была зажата вышивка). Полностью закрытый наряд оставлял чужому взору лишь краешек шеи, но все равно казался дерзким. Почему-то алый – цвет крови, цвет траура, всегда смотрелся на мне – белесой девчонке с невзрачным лицом вызывающе, а, по словам Ника, – соблазнительно.
Я, принимая комплимент, благодарно присела в низком реверансе.
Свет отмахнулся. Он, возможно, в силу молодости или врожденной мудрости, снисходительно относился к правилам этикета. Реверансы и поклоны оставляли его равнодушным – тщеславие не было грехом моего брата. Иногда мне казалось, что грехов за ним не водилось вовсе.
Свет подошел ближе и взглянул мне в глаза. В свои пятнадцать он все еще продолжал расти, но уже сейчас сравнялся со мной по росту. Только в отличие от меня – тонкой и слабой, брат, как и положено молодому льву, был хоть и поджар, но не болезненно худ. Широкие плечи, сильные руки, тренированное тело – Свет только входил в пору своего расцвета, но уже сейчас в нем чувствовалась порода. Через несколько лет он станет настоящим воином – опорой и гордостью клана, королем, перед которым будут преклоняться по зову сердцу, а не из чувства долга.
– Кара, у тебя такие черные тени под глазами, что их видно даже с порога. Ты снова не спала всю ночь?
Я промолчала, лишь виновато опустила ресницы. Свет нахмурился.
– Отец ушел неделю назад, мы все по нему скучаем. Но кто бы мог подумать, что сильнее всех тосковать будешь ты.
Я обиженно поджала губы. Его слова прозвучали так, будто мне отказали в праве горевать по отцу. Свет, по натуре внимательный и чуткий, несомненно, заметил это движение и поторопился пояснить сказанное:
– Это не значит, что я насмехаюсь над твоим горем. Я лишь замечаю, что оно глубже, чем могло бы быть у той, кому отец уделял меньше всех внимания.
Он ласково коснулся моей щеки, и я, прижавшись на