Я знал, куда идти. Дом был всего в нескольких метрах от нас. В определенной степени я уже переживал подобное – в Южной Калифорнии, в Северной Калифорнии, в Неваде. И за следующую неделю мне еще предстоит съездить в Вашингтон и в Вирджинию-Бич. И очень многое остается абсолютно одинаковым.
Всегда будет такая знакомая глубокая печаль, такая обескураживающая боль, которая возникает у родных, когда молодые парни погибают в расцвете лет. Одинаковое чувство опустошенности в каждом из этих домов. Все те же слезы, которые просто невозможно контролировать. То же чувство отчаяния у тех людей, которые изо всех сил стараются оставаться сильными, но жизни которых в одночасье разлетелись в прах. Та же безутешность. Та же скорбь.
Как и раньше, здесь я был мрачным вестником ужасных событий – будто никто не знал правду до моего приезда, хотя прошло уже столько недель и месяцев после стольких похорон. И для меня этот визит сюда, на Лонг-Айленд, будет самым ужасным.
Я пытался держать себя в руках. Но снова и снова у меня в голове слышался ужасный, жуткий вопль, который так часто будит меня ночами, преследуя во снах, словно в доказательство моей вины. Бесконечной вины единственного оставшегося в живых.
«Помоги мне, Маркус! Пожалуйста, помоги!»
Это была отчаянная мольба из сердца вражеских гор. Это был крик, отражавшийся эхом в высоких каньонах одного из самых уединенных уголков Земли. Это был яростный, почти нечеловеческий вопль смертельно раненного живого существа. На эту мольбу я не смог ответить. И до сих пор не могу этого забыть, потому что она исходила из уст одного из самых замечательных людей, которых я встречал в своей жизни – из уст моего лучшего друга.
Все визиты были для меня тяжелыми. Сестра и жена Дэна, которые изо всех сил старались поддержать друг друга; отец Эрика – адмирал, оставшийся наедине со своей скорбью; невеста и отец Джеймса; жена и друзья семьи Акса; убитая горем мать Шейна в Лас-Вегасе. На всех было тяжело смотреть. Но в этот раз будет еще тяжелее.
Наконец я прошел через вихрь листьев и ступил на холодную, незнакомую улицу, ведущую к небольшому домику с маленьким садом и уже давно не стриженным газоном. Но яркие цвета американского флага все еще горели перед этим домом. Это был дом патриота, и звезды и полосы все еще вызывающе висели у входа, словно Он все еще был здесь. Майки это бы понравилось.
Мы все остановились на несколько мгновений и потом поднялись на несколько ступенек по небольшому крыльцу и постучали в дверь. Она была милой, та женщина, которая открыла нам, – с длинными темными волосами и глазами, в которых уже блестели слезы. Его мать.
Она знала, что я был последним человеком, который видел его живым. И она подняла на меня глаза с выражением такой глубокой скорби, что этот взгляд разорвал мне сердце. Женщина тихо сказала: «Спасибо, что приехали». Я, приложив колоссальное усилие воли, ответил: «Я стою здесь только благодаря вашему сыну».
Когда мы вошли внутрь, мой взгляд тут же упал на стол в гостиной, где стояла в рамке фотография парня, глядящего прямо на меня с полуулыбкой на губах. Это был Майки, и я тут же услышал приглушенный вопрос его мамы: «Он страдал? Пожалуйста, скажите, что нет».
Мне пришлось провести рукавом куртки по глазам, прежде чем ответить. Но все же я ответил. «Нет, Морин. Нет. Он умер на месте».
Но я сказал ей лишь то, что она хотела услышать. Такой тактичный ответ становился обязательным в арсенале единственного оставшегося в живых человека.
Я пытался рассказать ей о непоколебимой храбрости ее сына, о его силе духа, о железной воле. Как я и ожидал, она, казалось, еще не осознала всего произошедшего. До тех пор, пока я сам все не рассказал. Я был очевидцем, принесшим единственно верные и окончательно ужасные вести.
В течение следующего часа мы пытались говорить как взрослые, все понимающие люди. Но это было очень сложно. Так много можно было сказать друг другу, и еще больше никогда не будет сказано. Тут поддержка ни трех моих друзей, ни пожарного из Нью-Йорка, ни полицейского, который приехал с нами, никак не могла мне помочь.
Но это путешествие я обязан был предпринять. Я пообещал себе, что завершу его, чего бы это ни стоило, потому что знал, что мое присутствие будет много значить для каждого из этих людей. Я знал, как важно поделиться своими страданиями с человеком, видевшим все своими глазами. Я ездил не просто от одного дома к другому, но от одной скорби к другой.
Я считал это своим священным долгом. Но легче от этого не становилось. Морин обняла всех нас на прощание. Я сдержанно кивнул фотографии своего лучшего друга, и все мы вышли по маленькой тропинке на улицу.
Вечером будет еще хуже, ведь мы направлялись в Нью-Йорк, к невесте Майка, которую звали Хизер. Все это так ужасно несправедливо. Сейчас они