Михаил Аранов, известный питерский поэт и прозаик, живущий, правда, последние годы вдали от Родины, ведет повествование так, что его поэтическая натура определяет стиль даже самых приземленных рассуждений. «…За эту жизнь мы все в ответе. Когда проснёшься на рассвете, зажги в окне своём свечу… Я постою и помолчу. Я постою и помолчу. Твой свет помог с пути не сбиться. У незнакомого крыльца помог святой водой напиться под трели раннего скворца…»[1].
Но это только помогает проникнуться духом и ритмом времени. Книга написана увлекательно (а ведь сказано, что увлекательность – это интеллигентность рассказчика), и читается, что называется, на одном дыхании. Хотя, чтение это нелёгкое, ибо события разворачиваются зачастую трагические. Но и в самой гуще этих событий люди живут ежедневными хлопотами, не замечая или не обращая внимания на судьбоносность и историческую значительность происходящего. Рассказчику веришь, потому что чувствуется, что в основу повествования легли семейные предания, и в них, кроме вымышленных персонажей, много реальных, известных людей, что тоже добавляет достоверности. Вот, например, отрывок из застольной беседы во время воскресного визита в гости к герою повествования бухгалтеру Константину Григорьеву его начальника, которым неожиданно стал революционер, эсер Исаак Перельман, близко знавший и Ленина, и Сталина, но преданный всей душой, на свою беду, легендарной эсерке Марии Спиридоновой:
– Ах, погодите, Константин Иванович, – отмахивается Исаак. Дайте закончить. Я и так молчал пять лет на Нерчинской каторге. Как можно согласиться с его лозунгом. Я опять про Ульянова: «Свобода собраний есть обман, потому что связывает руки трудящихся масс на все время перехода к социализму. Всякая свобода есть обман, если она противоречит интересам освобождения труда от гнета капитала». И как можно смириться с его тирадой: «Не может быть равенства между рабочим и крестьянином, потому что крестьянин не привык отдавать хлеб по твердой цене». А на Ваш вопрос, откуда всё это, отвечу: каторга, милейший, тоже школа. И учителя там были достойные…
– А Вы в молодости серьёзно учились где-нибудь? – осторожно спрашивает Константин Иванович. Впрочем, он уже слышал об «университетах» Перельмана. Это он спросил для Кати.
– Гимназия в Минске, господин счетовод, – не без иронии говорит Перельман, – потом зубоврачебная школа Шапиро в том же Минске. Так что у меня были свои университеты. Только практика моя была не как лечить зубы, а как их выбивать.
– И убивали? – тихо спрашивает Катя…
И убивал. И его убили. Свирепый, но пытавшийся быть справедливым эсер Перельман нашёл свою погибель на печально знаменитой «барже смерти» во время белогвардейского мятежа в Ярославле. Его имя было начертано в числе славных жертв революции. Но в середине тридцатых годов оно исчезло из этого списка. И, будь он жив, его ждал бы неминуемый расстрел. Пришло время террора, которое ощущалось везде, в том числе, и на фабрике, где работает Григорьев:
«Как-то нервно стало на фабрике. Возникло ощущение, что все друг за другом подсматривают. Вот и начальник фабричной охраны Филатов исчез. Считай, больше десяти лет при большевиках проработал. Ещё вчера его видели, а сегодня в будке при охране другой мужик сидит. Похоже, не местный. Командным тоном распекает охранников. Из фабричных кто-то видел, как баба Филатова рвалась с рёвом в ворота фабрики.
Новый начальник охраны, будто, пригрозил ей, что следом за мужем и её отправят куда надо. И Константин Иванович в своей бухгалтерии стал чувствовать себя неуверенно. Подчиненные стали вести себя излишне независимо. Вроде, как бы без прежнего почтения. Константину Ивановичу уже слышится поганенький выкрик: «Кто здесь временный? Слазь».
Быть временным – судьба каждого из нас. «Приходим не надолго, а кажется – навечно». Кажущаяся вечность мимолётной жизни подвигает не только на благородные поступки, но и на подлости, коих случается и больше, чем хотелось бы. Зачем люди делают друг другу гадости, проявляют жестокость и нетерпимость, лицемерят и обманывают? На эти вопросы ищут ответы и герои романа, находя и не находя их, пытаясь сохранять честь и достоинство, невзирая на «свинцовые мерзости жизни», которые проявляются во все времена.
«Никто не знает ни года, ни месяца и ни часа своей смерти. Но это ложь. Небесный счетовод каждому отсчитывает время. И заранее предупреждает о конце. Но его никто не слышит. Или не хочет слышать. А вот если кто услышит, то выбегает на улицу, зажимает уши руками и кричит: «Настал мой смертный час!» Кто ж ему поверит? Забирают в сумасшедший дом. Там пичкают лекарствами. И он забывает о смерти. И смерть забывает о нём. Но очнись он на мгновение человеком, тут же явится мысль: «Лучше бы умереть, чем жизнь такая». Тогда и смерть не заставляет себя ждать. А по ком звонит колокол, узнаём только на кладбище». Где Константин Иванович прочитал этот текст, никак не вспомнит. Как-то содержание его пересказал Александру. Спросил у зятя, как он всё это понимает? Услышал от него совсем не в меру раздражённый ответ: «Да выбросите Вы, Константин Иванович, из головы эту антисоветчину!»
Сегодня