Слышу, как звенят чашки и с хрустом ломается печенье; как бабушка говорит маме, что надо поменьше меня слушать и побольше занимать делом. Да, да, точно… давайте нагрузим меня к танцам и английскому еще и спортом каким-нибудь. А потом скажем, что я, наверное, дефективная, если не могу нормально учиться. Прижимаюсь к стене, а глаза опять наполняются слезами – и откуда они во мне берутся в таком количестве?! Неделя еще не дошла до середины, а я уже раз восемь ревела. Беззвучно, на цыпочках, поворачиваюсь и ухожу к себе в комнату. Достаю русский, включаю любимую музыку и, отгородившись от этого всего наушниками, начинаю делать уроки. Всё-таки обособленные обстоятельства – это страшная скука. Впрочем, и определения не лучше. И зубрить эти бесполезные вопросы совсем не хочется. Достаю зеркальце и смотрю на себя – не красавица. Лицо круглое, щеки тоже… Глаза – не карие, не голубые. Цвета крыжовника, как говорит мама: не выразительности, не яркости, не глубины. Разве такими глазами сразишь кого-нибудь даже самым нежным взглядом? Ни-ког-да….
Сегодня в школе я весь день старалась не смотреть на Рябинина, а то надо мной скоро начнут смеяться. А Саша Рябинин шептался со своим вечным спутником Свиридовым и даже не заметил, что я на него не обращаю внимания: так увлекся разговором со своим неразлучным другом. Этот Свиридов только и делает, что командует и такой из себя весь лидер. Здоровый такой, да еще и отличник. Рябинин, конечно, на его фоне почти не виден, он вообще такой худенький, маленький и какой-то незаметный. Отвечает коротко, еле на тройку. У доски совсем теряется, еле отвечает – мямля, а не парень. И чего меня постоянно тянет на него обернуться – не знаю… Мне так хочется сказать ему что-нибудь такое, чтобы он наконец-то понял, увидел, услышал меня!.. Но Рябинин не разлучается со Свиридовым и на переменах: включат в телефоне какой-нибудь отстойный рок, воткнут в ухо по наушнику и дружно качают в такт музыке головами, как два дрессированных попугая.
Как попало, но русский сделан. Математику сегодня не задавали, биологию учила еще вчера. Так, осталась литература… Вот уж, что я точно не люблю – так это литературу. Ну зачем, зачем мне этот Гринев? Какое мне дело до какого-то там Швабрина с его самодурством? Пусть стоит себе в углу с остальными швабрами-метелками и не мешает мне жить! Машенька, Петенька, Алексей Иванович… Их же и в жизни-то не существовало, зачем столько столетий обсуждать? Оно – богатство это литературное – уже не только миллион раз устарело, но прокисло, поросло плесенью и напрочь высохло. А это: «Благородство и человек»?.. Совсем они там в своем девятнадцатом веке без ума, что ли, жили: влюбился, вот и бегал. Конечно, он Машу спасал, он же и для себя старался. Да, хуже темы и придумать нельзя… Смотрю в окно, подперев рукой подбородок. Стараюсь думать о положительных чертах Гринева. Что он там, смело пошел на риск?..
…На прошлой неделе в нашем дворе рыжий котенок, дурында маленький, залез на березу – на самый верх. Его туда загнал спаниель дяди Сережи – соседа по подъезду, толстого и вечно шутящего над всеми. Котенок абрикосово-мохнатым дублем солнца качался на ветке чуть не у вершины дерева. Дядя Сережа молча стоял под березой, задрав голову и поставив козырьком руку над глазами. Беспорядочно-пятнистый пес бессмысленно лаял. Бабки, которых словно магнитом тут же стянуло к газону, скособочившись и опираясь на трости, охали, причитали и ругали всех собак на свете. А я смотрела в окно на это все и не знала, что делать. И как-то даже не заметила, как к березе подошел Саша. Только увидела, как вдруг он оказался уже метрах в двух от земли и стал быстро лезть вверх. Ветер толкал березу изо всех сил, и чем дальше, тем больше отклонялась от вертикали темно-синяя куртка, прижавшаяся к черно-белому, как спина спаниеля, стволу. В один момент ветер рванул, и котенок почти свалился с ветки, а Рябинин чуть не прыгнул его ловить. Бабули заохали в голос, разводя руками и хватаясь за сердце. Дядя Сережа забегал вокруг дерева, пытаясь угадать точку падения. А мне было так страшно, что, казалось, мое сердце падает с той самой верхушки вместе с котенком и Сашей. И только когда они Саша все-таки достал рыжика и оба они благополучно оказались на земле, я смогла выдохнуть нормально. Котенок сразу же куда-то ускакал, Рябинин ушел в сторону дома Свиридова, бабки разошлись, а спаниель увел дядю Сережу домой – делать ему во дворе больше было нечего. И почему-то на душе стало так странно. Все казалось таким пустым – словно ничего и не было, словно вот только что – всего несколько минут назад – жизнь Рябинина не могла переломиться об асфальт, ощетинившийся серой колючей массой под чуть не упавшим человеком…
С трудом дописываю сочинение и, зевая, валюсь в кровать. Уголок подушки щекочет нос как березовый листик, и я с удовольствием сбегаю от мира великой и правильной литературы в приятный сон о беззаботных каникулах и ярком солнце.
Следующий день весь был ненормально суматошным. Мама проспала на работу, я проспала из-за этого в школу, впопыхах сложила не те учебники, после второго урока выяснила, что забыла начертить схему дыхательной системы человека. И весь третий урок – литературу – чертила ее заново, взяв учебник биологии у Ленки Полыгаловой. Обсуждение Гринева и