О новой книге Владимира Аристова
В сборниках Владимира Аристова и раньше встречались сюжеты, определенные автором как «мгновенные встречи». Сегодня этот вид стихотворения, развившись, дал книгу – цельную, как цикл, разнообразную, как книга сказок.
C лирическим субъектом произошла метаморфоза: мы видим знакомое, но преобразившееся лицо. Прежде единственный хранитель вещей и явлений, аристовское лирическое «я» («ты») нашло себя рассеянным и отраженным во встреченном «ты» («он»). Дотронуться до чьей-то руки, доверить на мгновения свой взгляд глазам другого, из глубины его таинственной жизни взглянуть на себя. Так «я» умножилось многократно: «…двое нас, но я думаю много более».
Мир сам двинулся навстречу путешествующему, но не гулом, а россыпью маленьких отдельных историй. В персонажах Владимира Аристова словно проснулось зерно драматического действия, и вот рассказчик следует за ними, с ними, сам как они. Граница между автором и действующим лицом то ясна, то туманна, то сходит на нет. Так и витает над книгой образ театра: своя ли, чужая – все роли так или иначе присвоены повествователем. Подробности каждой взлелеяны его памятью, разыграны его сновидческим воображением.
С оранжевыми пластмассовыми часами
В оранжевой же майке
В каких-то простых очках
Растерянный ты мир собирал
Развитие поэтики Владимира Аристова непрерывно. И в новой книге не исчезли ее важнейшие черты. Так, аристовская метафора – вольная, ускользающая – осталась и здесь. Но она уведена на глубину, затворена. Тем важнее ее редкий выход, оттесняющий в сторону любой сюжет, – там, например, где речь идет о стихии воды и стихии смерти.
Осталась и музыка. Эта поэзия всегда искала неожиданных гармоний. Стихотворение строилось как динамическая конструкция из опор, противовесов, воздушных ходов. Как и прежде, основа стиха здесь – различные интонационно-ритмические фрагменты, сведенные в единое, слегка колеблющееся целое. Автор бережет рисунок носящейся в воздухе фразы, ее непринужденно-музыкальный оборот. Но то, что он из воздуха берет, ложится в стихотворный текст строго по законам партитуры. Вычислено оно или угадано, равновесие аристовского верлибра держится на чувстве музыки. И это его неотъемлемое свойство.
Автор оберегает хрупкий речевой строй, как тонкие стены, а вот стихия языка для него – область куда большей свободы. Лексическая ткань аристовских текстов всегда тонко-разноцветна, с узелками звуковых перекличек, неожиданных стилистических смещений, словесной путаницы и игры.
Над всем царит и все объединяет голос рассказчика.
Стихи Владимира Аристова всегда обнаруживали родство с элегией Нового времени, соединившей лирическое и эпическое начала. Но в этой книге элегия порой приближается к отстраненной сюжетности баллады. И элегия, и баллада в основе своей музыкальны, – а здесь, соединяясь с современным верлибром, дарят его неровному течению меланхолический, старинный лад.
И еще одно явление смешанной поэтически-музыкальной природы близко строю этих стихотворений. Это Lied, жанр песни, сложившийся в Европе в XIX веке. В нем музыка близка стиху как нигде больше, «извлечена» из стиха и сохраняет его нюансы, его свободное дыхание. Lied часто повествовательна, как элегия и баллада, но более компактна и эмоционально цельна. Она выводит на свет глубинное свойство лирического стихотворения: его линейно-циклическое время, его «возвращающееся» звучание.
«Простодушные стихи» Владимира Аристова обладают камерностью и лирической завершенностью Lied. Как бы ни был странен сюжет и прихотлив рассказ, из союза хаоса и космоса извлечено минутное музыкальное равновесие. Здесь преодолены эстетика фрагмента и эстетика чистой документальности, поскольку обе дают лишь линейность. А наш рассказчик, пусть и умалчивая об этом, в каждом сюжете ищет высокого смысла и оправдания. И, в каждом стихотворении, силу этого лирического порыва накапливает в себе последняя строка. Как бы тиха ни была, – она преображает текст и, возвращая нас к его началу, просит о перечтении.
В книге есть и улыбка. Стихия аристовского юмора в чем-то наследница романтической иронии. Такому юмору легко в области языковой игры и детского сказочного абсурда, обновляющего смысл вещи, не дающего ему иссякнуть. Но теперь это тонкое вещество отчасти растворено в манере повествования. Здесь юмор – знание о мире, который чудом длится в тишине, между отчаяньем и смехом, готовый качнуться в любую сторону. Герой же в это время, в каком-то светлом недоумении, преодолевает