– Давно это было, – говорил медведь, – десятки лет прошло, и много воды утекло с тех пор. Тогда лесов было больше, реки были глубже, болота обширнее. И привольнее было жить всякому зверю.
Наш страшный враг, человек, еще не преследовал нас так сильно, как теперь: ни ружьем, ни вырубкой деревьев, ни осушкой болот, ни распашкой земли. Хорош был мой родной сосновый бор, и тепла была берлога, где я зимовал с матерью и двумя братьями, которых я нянчил, почему и назывался в то время «пестуном». Давно и бора того нет в помине; его срубили, пни выкорчевали, а землю подняли плугом и посеяли на ней хлеб. А жаль! Сколько было в том бору ягод, орехов, грибов, меду в ульях диких пчел! И сытно было нашей семье, и весело мы жили тогда.
Медведь отер лапой морду и задумался.
– Берлога наша, – продолжал он, – помещалась под огромной, вывороченной бурей, сосной. Поднявшиеся корни представляли стену, под которой образовалась глубокая, просторная яма. В эту яму мы натаскали ветвей, моху и устроили логово, где и залегли на зимнюю спячку: я, моя мать и двое моих маленьких братишек. Нас занесло снегом, над нами сугроб образовал крышу, и в ней была только маленькая отдушина для воздуха. Вот эта-то отдушина и открыла людям наше жилище, так как из неё на морозе отделялся легкий пар от нашего дыхания и теплоты наших тел.
Пришли охотники с длинными кольями и рогатинами.
Они стали колоть нас через снег этими кольями. Мы завизжали от боли. Мать рассердилась, выскочила из берлоги, чтобы защитить нас, и бросилась на охотников. Но они напали на нее с рогатиной. Не помня себя от ярости, я принялся кусать их, не обративших до того времени на меня внимания. Но я не мог одолеть их. Они связали меня и бросили в сани. Я не знаю, что сделали с моими братьями, а меня привезли в деревню и поместили в сарае у одного мужика.
Я. ждал смерти. Но меня продали другому человеку, татарину. И он проколол мне верхнюю губу и вдел в нее железное кольцо, а к кольцу привязали цепь. Я сидел на цепи и меня кормили люди хлебом и молоком. Мне было скучно, я хотел вырваться на волю, старался оборвать цепь и метался из угла в угол, в бессильной злобе на людей, взявших меня в плен. Меня стали усмирять палками; меня били каждый день.
Я ослаб от боли и смирился. Я уже не противился людям. Мой хозяин стал меня учить, и я исполнял всё, что он требовал, зная, что, если я не послушаюсь, он будет жестоко меня наказывать.
Меня выучили ходить на задних лапах, а в передних держать что-нибудь, выучили ложиться и притворяться мертвым, прыгать, кататься по земле и делать разные другие фокусы. А когда кончили ученье, стали водить по деревням и селам, показывая моё искусство.
Товарищами моими в представлениях были коза и барабанщик. Козу изображал мальчик, надевший себе на голову подобие козьей головы с рогами. Барабанщиком был другой молодой мужик. Сам хозяин держал мою цепь и заставлял меня исполнять его приказания. Он был вожаком.
Назвали меня Михаилом Ивановичем.
– А ну-ка, Мишенька, покажи, как старики и старушки ходят! – говорил вожак.
Я брал в лапу клюку и, согнувшись, тихо ковылял.
– А как молодушки прихорашиваются?
Мне давали зеркало, я смотрелся в него и приглаживал лапой волосы на голове.
– Покажи теперь, как ребятишки горох воруют!
Я полз по земле, подползал под подставленную мне палку и боязливо оглядывался по сторонам, повертывая голову.
– Умри, Мишка! – кричал хозяин.
Я растягивался пластом на земле. Вожак садился и ложился на меня, а я лежал не шелохнувшись.
Потом мальчик надевал костюм козы и начинал плясать под песню и скрипку вожака и бой барабана. Я тоже плясал, хотя и очень неуклюже. Но это нравилось публике, и все хохотали, все были веселы.
Они смеялись над моим позором, над моей неволей.
Когда я исполнял неохотно или плохо, вожак дергал злобно цепью, растягивая мне больную губу, и я ревел от боли. Тогда окружавший народ с ужасом шарахался от меня.
В конце представления мне давали в лапы шапку вожака. Я сначала низко кланялся народу, потом вставал на дыбы и обходил публику. В шапку бросали деньги.
Меня приучили пить вино и, для потехи, напаивали пьяным.
Меня заставляли также выгонять домовых. Для этого мне следовало пройти насквозь весь двор, войдя в ворота и выйдя в заднюю калитку.
– У тебя на дворе неладно! – говорил, бывало, вожак хозяйке-крестьянке. – У тебя чужой хозяин поселился.
– Вызволи меня от него! – упрашивала баба.
Вожак