Место встречи повсюду. Стихотворения, эссе, интервью.. Ниджат Мамедов

сосредоточилось во врезавшихся в мои глаза твоих волосах и глазах цвета бухарского солнца, и сейчас я верю только в них». Ложь ли это? Сентиментальность? Постепенно входящая в руку литературность? Фрагмент любовного дискурса? Подошел Дениз подогреть мой чай. Его скорбные плечи, печальные пальцы. В одной из поздних работ Барт пишет, что «“я люблю тебя” это всегда шантаж одного субъекта другим за исключением того случая, когда получателем является Мать и Бог и того чудесного случая, когда два “я люблю тебя” могут быть изречены одновременно».

      Продолжение приведет к одолжению.

      «Слеза катится обратно в свой глаз», лииисонька, и хочется жить, обходясь лишь двумя словами: «красиво» и «бело».

Fri, 06 Feb 2009

      Одно из многих

      Лишь однажды я был свидетелем искренности Т., взявшего меня в один из совместных дней на ахмедлинское кладбище проведать могилы усопших своих родителей, уваженных длящимся мусульманоязыческим сыновьим почтением. Лишь единожды ушам моим посчастливилось услышать искренние слова, пущенные губами Т.: «Если бы хоть кто-нибудь из них был жив…»

      Дед Хусейн не дожил до разветвления рода. Бабушку Гюльсум помню смутно. Жила на втором этаже, зримо являя свое главенство среди подневольных. То ли вправду любила меня, то ли переманить хотела: взяла однажды к себе с ночевкой, показывала всякости, привезенные из (хочется Шираза, но надо Тебриза) Тебриза, диаскоп, куда вставлялись слайды. Спали в одной постели, не сладко и не до утра, я проснулся и необъяснимо укусил ее за нос. Помню фразу, нередко озвучивал у любимых маминых родственников – xalanənəbabadaydaygil – но по их ли подсказке, наущению, или сам дошел мышленыш? – фраза эта удалена при перечитывании.

      Рядом с Хусейном и Гюльсум покоится внук их Пэрвиз – сын Раи и добродушного Новруза с истлевшей, ибо тоже мертв, внешностью Жана Рено, чьи южные, обкуренные черты кажутся мне идеальными. Молодое тело советского десятиклассника Пэрвиза искорежила вусмерть автокатастрофа. «Ничего, пусть побудет с нами», – укрощал он оскал братьев, младших, чем он, старших, чем я, когда сверху был ниспослан приказ выкопать яму в заднем дворике, обители мокриц. Это всё, что от него осталось у меня.

      Распахнулись врата, и повалил обрастающий брадою люд окружить, вознести свежеомытое тело; проседь, груда поверженных образов и воздух, испещренный мушиным полетом. Чья-то нога задела ведро, когда в соседнем дворике зазвонил телефон. Но перст обращался в персть. Ведро упало на проросший сквозь асфальт подорожник и выставило солнцу кружок пустоты, безупречный, блестящий ноль. Вылилась вода, покоившаяся на дне, в овальной лужице раскрылся фрагмент сочного облака, уже целиком уместившегося в квадратном ховузе у скрипучей лестницы, ведущей на второй этаж. Нутряной женский плач, будто сама матка плакала по ненасыщенному днями первенцу, чье парфянское имя покидало материнское горло, пройдя череду трансформаций, и казалось, прозвучи последний слог на секунду дольше