Зависимость. Катя Шафто

рат Билл, все равно поехал вместе со всеми.

      Я втянулся совсем недавно, но уже успел крепко подсесть, не пропускал ни одной «вечеринки», на которой не было никакого веселья, только чистый отрыв души, как говорил Отрок. И я верил в эти слова, потому что сам каждый раз ощущал что-то подобного, когда, дождавшись своей очереди, вставлял в уши маленькие динамики и погружался в чужую жизнь – того, кто написал звучащую во мне музыку.

      Во мне почти не осталось сомнений насчет моего поступка. Почти – это значит, что меня все-таки коробило от мысли, что я переступил черту, что теперь вся моя жизнь будет зависеть от музыки, от того, насколько быстро мне надоест одна мелодия, и я захочу найти другую, которая (как я надеялся) принесет мне больше удовольствия.

      Каждый раз, когда мы с ребятами, такими же молокососами-школьниками, подъезжали к дому Митча, я думал о своем решении изменить хоть что-то в своей жизни. Дом, школа, дом, школа; маленькая комната, запыленная донельзя, потому что я все время забывал закрывать окно, а пылевые бури не прощали таких оплошностей. Так вот, и сейчас я тоже думал о том, что произошло в тот день, когда я решил стать «взрослым», хотя, скажу вам, никакой связи между мелодиями и голосами давно мертвых (но на самом деле бессмертных) людей и моей «взрослостью» нет. Просто мне так было легче.

      Я учился в обычной школе, среди обычных детей. Пылевые бури, такие частые в нашем городке, не позволяли нам долго находиться на улице, поэтому можно называть нас детьми четырех стен.

      Пыль была везде. Она покрывала достаточно толстым слоем велосипеды, машины и дома всего за одну ночь, и никакая ежедневная поливка дорог или сбрызгивания воздуха водой не помогали. Жара под +95°F, пыль, бледные одежды людей, очки, закрытые сутками окна… Кроме моего. Я не знаю, почему у меня выработалась привычка оставлять окно открытым, но маму это ужасно раздражало. Она боялась, что я подхвачу какую-то «пылевую болезнь», которая, наверняка, просто выдумка маминых подружек-соседок.

      Мне не верилось ни во что плохое в этом мире. Даже пыль, разъедавшая глаза, забивавшаяся во все щели, не казалась мне опасной, скорее, чем-то обыденным, с чем ты родился.

      А ведь так оно и было. Но это не мешало маме злиться на меня.

      Теперь же все в корне изменилось, и если раньше меня не пугал мир, то сейчас я вообще забыл, что он есть.

      Кровь забурлила, когда я, Соя (девочка с невероятными черными волосами) и Акула (пухлый парень со странными, заостренными зубами) подъехали к дому Отрока. Свет в окнах был выключен, и мы теперь двигались в полной темноте, поднимая дорожную пыль своими башмаками. Отрок был дома, он ждал нас.

      Соя постучала в дверь, отряхнула ладони от пыли и сунула их в карманы комбинезона. Я заметил за собой, что слишком часто в последнее время смотрю в сторону этой девочки.

      Дверь открылась, и в глаза нам ударил яркий свет фонарика. Отрок счел нужным посветить каждому из нас в лицо, тревожно щуря глаза (хотя я был уверен, что это лишь наигранность, которая так нравилась Отроку, а уж его положение лидера в нашей компании только усиливало его желание быть чем-то большим, чем он был на самом деле), и только потом запустил внутрь дома.

      Мы молчали, что не было для нас в новинку. Каждый предвкушал наслаждение, странное, но уже почти знакомое и родное.

      Отрок развернулся всем телом, и луч фонаря прочертил по стенам холла светлую широкую полосу.

      – У меня для вас сюрприз.

      Соя хрипло хохотнула, и я проматывал в голове этот смех всю дорогу – наверх по лестнице, потом еще, на сей раз ведущую на чердак. Там мы расселись в темноте (пока Отрок не раздвинул занавеси), в пыли, которая, однако, появилась здесь естественным путем, как пару сотен лет назад, а не была занесена снаружи, через окошко под крышей, никогда не открывавшегося; среди коробок, непонятно что хранивших, и меня иногда терзало любопытство заглянуть в них, но Отрок не разрешал.