Месье продолжал гундосить по-французски, и меня заставлял произносить согласные «в нос». Пришел Степан, присел у двери на низенькую скамеечку для ног. Он частенько вот так приходил на мои занятия, что сильно раздражала месье де Бельте. А Степан не обращал на него внимание, сидел, что-то чинил: то сапог дырявый, то заплату на портках ставил…
Я делал Степану тайный знак: все – больше сил моих нет. Степан медленно встал и важно произнес:
– Мосье, мальчонка устал. Ему пора на воздух.
– Но мы только подобрались к сути! – возмущался гувернер.
– Никуда она, твоя суть не денется, – возражал Степан.
– Вы не должны прерывать занятия. Я пытаюсь из Александра сделать грамотного человека.
– Вот, и делай. А я должен следить за его здоровьем. Вон, совсем побледнел после твоего Дидро. Надо перед обедом совершить, как вы там говорите, променад.
– Я доложу о вашем поведении, – погрозил месье.
– Да что вы, ей богу, такой неуемный? – усмехался Степан.
***
В этот день разобраться в себе я до конца так и не смог. Почему-то представлял себя колодцем где-то на краю заброшенной деревни: снаружи камни, покрытые мхом, а внутри бездна с темной водой, – странное чувство. Когда я так себя чувствовал, то сразу направлялся на Васильевский остов. В церкви Трех святых служил мой духовный наставник, отец Никодим.
В небольшом помещении с низким потолком было тепло, с мороза мне показалось даже слишком натоплено. Обеденная служба уже окончилась, и кроме пары молящихся никого не было. Горбатая старушка в черном платке убирала огарки перед золоченым иконостасом. Я перекрестился, несмело шагнул внутрь. Дощатый пол мягко скрипнул. Увидел отца Никодима, как всегда, в простой черной рясе. Он как раз закончил службу.
– Никак сын божий, Александр пожаловал, – приветливо сказал он, поглаживая седую бороду, разделенную надвое.
– Здравствуйте отец.
– Никак опять заблудился в собственных чувствах?
– Как в лабиринте Минотавра, – подтвердил я.
– Что ж, где-то у меня был клубок Ариадны, да слово Господне. Рассказывай.
Я ему изложил все, что со мной произошло за последний месяц: о нашем путешествии, о похоронах. Особо меня волновало то, что я совсем ничего не чувствую к покойному деду – ни капельки жалости. Да еще этот траур приходиться соблюдать… Знаю, что это неправильно, что надо предаться скорби и оплакивать покойного… Но, – не получается.
– Ну, что ж ты хотел, Сашенька, – рассудил отец Никодим, хмуря высокий лоб над мохнатыми седыми бровями. – Сам дед твой виноват в сем. Бог же ему сказал, наверняка: прости сына, иначе внуки чтить тебя не будут. Он сделал выбор. Но и ты его теперь прости, за себя прости и за него прости. А то сердишься на усопшего сейчас за свой испорченный день рожденья, а его там, на небе, апостол Петр бранит, на чем свет стоит.
– Правда, что ли? – глупо спросил я.
– Конечно.