Эти неумные, самолюбивые, честолюбивые мысли одолевали меня, когда я со скрипом забиралась на верхнюю полку купированного вагона скорого поезда Ленинград – Москва. Я еще не в том возрасте, когда вскарабкаться на полку – непосильная задача, но уже не в том, когда вспархиваешь, как птичка.
Никто меня не провожал, хотя и предлагали некоторые сочувствующие, но я отвергла. Ничего, доберусь, чемодан легкий, полупустой. Не люблю обременяться вещами – одно платье, один халат…
Приехала я на вокзал рано, за полчаса до срока, но поезд уже подали. Более того, на соседней верхней полке уже улегся и спал, храпя и свесив волосатую руку с часами, какой-то мужик. От него отчетливо несло перегаром. Неприятное соседство. Кто-то будет внизу? Только бы не предлагал обменяться местами (форма вагонного человеколюбия). Я, разумеется, откажусь, кто бы ни предлагал.
С такими мыслями я, стоя на коленях, разобрала постель (белье влажноватое, но чистое), запихнула свой чемоданишко в нишу над дверью, предварительно вынув из него халат, в который и облачилась. "Сам черт теперь меня не сгонит с верхней полки", – словно в отместку кому-то подумала я.
Легла под одеяло, откинув у лица простыню. Тощая подушка была низка. Ничего, засну. Прошлые две ночи в гостинице почти не спала, волновалась перед докладом, и, оказывается, не зря.
Я закрыла глаза, и мне отчетливо представилось лицо моего главного противника – профессора Фонарина. Разинутый в хохоте старческий рот с косыми желтыми зубами. Он смеялся. Они все смеялись. Хохот прямо-таки гулял по залу. Смеялись даже самые желторотые – студенты, аспиранты…
А докладывала я поначалу вроде бы ничего: кратко, отчетливо. Рассказала о своей работе последних лет, о применении электроэнцефалограмм (записей биотоков мозга) для выявления скрытых эмоций. Наша цель была – найти объективные признаки персональной непереносимости, антипатии людей друг к другу. Ясно, какие тут могут быть важные практические приложения. Подбор ответственных человеческих коллективов. Скажем, зимовщиков арктической станции. Состава экспедиции. Экипажа космического корабля…
Слушали меня очень внимательно, скорее сочувственно (скептическая мина профессора Фонарина не в счет, ведь он искони был врагом объективных методов исследования психики, даже методов Ивана Петровича Павлова не признавал).
Я демонстрировала увеличенные копии энцефалограмм, прослеживала на них указкой сравнительно спокойные участки и внезапные всплески – признаки сильных эмоций. Я рассказала о том, как мы вызывали эти эмоции – чувства тревоги, страха, отвращения (например, показывали женщине мышь или крысу: энцефалограмма сразу же отзывалась на это характерным скачком и серией замирающих волн). Чтобы вызвать сходные эмоции – тревоги, страха, ненависти – у более стойких субъектов-мужчин, мы применяли и более сильные средства, вплоть до ложных сообщений по радио или фальшивых телеграмм, посланных подопытному адресату… Тут впервые аудитория неодобрительно зашевелилась. Встал смуглый тонконосый старец прямо рублевского облика, поднял руку и спросил: "А не кажется ли вам, что в этих опытах над живыми людьми вы перешли границу дозволенного?" На что я храбро отвечала: "Нет, не кажется. Опыты над людьми всегда рискованны, но, к сожалению, неизбежны. Разве клиническое испытание нового лекарства – не опыт над людьми?"
Зал зашумел вразнобой. Какой-то упитанно-розовощекий средних лет возразил мне, что, мол, мои утверждения несостоятельны, что современная медицина ни одного лекарства не доводит до клиники, не проведя предварительно всесторонних испытаний на животных… Раздались чьи-то протестующие голоса; кто-то восклицал: "А побочные эффекты пенициллина? Кто бы о них знал, если бы не широкий опыт на людях?"; кто-то возражал, и вообще воцарилась суматоха. В этой суматохе я, стоящая у доски с указкой в руке, чувствовала себя отнюдь не победителем. Хуже всего, что я сама сомневалась в своей правоте: рублевский старик нащупал-таки мое слабое место…
– Лучшие, благороднейшие представители медицины, – сказал, приподнявшись, Фонарин, – честные врачи, прежде чем проводить опыты с живыми людьми, экспериментировали на себе.
– И мы так пытались делать. Но самое важное при этом скрадывалось эффект неожиданности. Если человек знает, что ему предстоит резкий эмоциональный толчок, он иначе реагирует на него, чем если бы не знал. Он заранее мобилизует себя… Опыты на самих себе, когда речь идет о психике, вообще малопоказательны…
Зал опять неодобрительно зашумел, и этот шум не смолкал до конца моего доклада, который, оказался скомканным: самых эффектных опытов я не описала, самых убедительных записей не продемонстрировала. Не смолкал не только внешний, но и мой внутренний ропот: бормотание скрытой неправоты. Мешал мне и Фонарин, который все время гнусно хихикал и потирал руки.
Кое-как доклад кончился; несколько робких хлопков, но в целом неодобрительное молчание.
– У кого есть вопросы к докладчику? – спросил председатель.
Встал Фонарин с ехидной усмешкой, открывавшей желтые зубы, и спросил:
– Если я вас