То было детство без любви и даже без привязанности. Дядя Виктор приходился ее отцу старшим единокровным братом; это ей тоже рассказали. В строгом смысле слова он и его жена даже не доводились ей родственниками. Свои скудные запасы любви они расходовали друг на друга, да и их отношения были скорее не сердечной эмоцией, а пактом о взаимной поддержке, заключенным против пугающего внешнего мира, простирающегося за шторами маленькой, замкнутой со всех сторон гостиной.
Тем не менее они должным образом заботились о ней, так же, как она заботилась о коте. Считалось, что она обожает Блэки, которого привезла с собой, – единственную связь с прошлым и почти единственную свою собственность. И только она сама знала, что не любит и боится его. Однако она расчесывала ему шерсть и кормила добросовестно, как делала все, а взамен кот дарил ей рабскую преданность, не оставлял ее ни на минуту, грациозно шел за ней по пятам даже через кладбище и поворачивал обратно, только когда они добирались до главных ворот. Но другом Блэки ей не был. Он не любил ее и знал, что она не любит его. Кот был ее «напарником по заговору», глядел на нее сквозь щелки лазурных глаз, лелея некое тайное знание, каким не владела она. Ел он жадно, был ненасытен, но не толстел. Гибкое черное тело лишь удлинялось, пока, вытянувшись на солнышке у нее на подоконнике, всегда острым носом к кладбищу, он не стал выглядеть зловеще и неестественно, как покрытая шерстью рептилия.
К счастью, существовал боковой вход на кладбище с Алма-Террас, так что она могла ходить в школу и обратно коротким путем, избегая опасностей главной дороги. В ее первый школьный день дядя с сомнением произнес:
– Ну, наверное, это ничего. Хотя все же неправильно, чтобы ребенок каждый день ходил среди мертвецов.
– Мертвецы не встают из могил, – заметила тетя. – Они лежат спокойно. От них ей никакая опасность не грозит.
Голос у нее был неестественно грубый и громкий. Каждое слово звучало как заявление, почти как вызов. Но девочка знала, что тетя права. Среди мертвецов ей было не страшно, она чувствовала себя на кладбище как дома. Годы, проведенные на Алма-Террас, проскользили мимо, такие же захудалые и блеклые, как тетино бланманже, – они оставили по себе скорее некое ощущение, нежели вкус. Чувствовала ли она себя счастливой? Ей не приходило в голову задаться этим вопросом. Нельзя сказать, что ее не любили в школе; она не была ни хорошенькой, ни умной, чтобы вызывать интерес к себе со стороны детей или учителей. Заурядная девочка, необычная лишь тем, что была сиротой, однако не умевшая сыграть даже на этом своем сентиментальном преимуществе. Может, она и могла бы найти себе друзей, таких же тихих и безынициативных, как она сама, которые откликнулись бы на ее безобидную посредственность. Но было в ней нечто, что отталкивало их робкие шаги навстречу: самодостаточность, безразлично-вежливый взгляд, нежелание вложить хоть какую-то частичку себя даже в случайное приятельство. Она не нуждалась в друзьях. У нее было кладбище с его обитателями.
Среди них у нее имелись любимцы. Она знала о них все: когда кто умер, в каком возрасте, а иногда и как это случилось. Помнила их имена и наизусть выучила надписи на надгробиях. Они были для нее живее, чем живые, эти шеренги горячо любимых жен и матерей, почтенных торговцев, незабвенных отцов и горько оплакиваемых детей.
Новые могилы ее почти не интересовали, хотя она издали наблюдала за похоронами, а потом подбиралась поближе, чтобы прочитать открытки с соболезнованиями. Больше всего она любила давние, заброшенные овалы могильных холмиков и изъеденные непогодой, раскрошившиеся каменные надгробия с почти стертыми временем надписями на них. Вокруг именно таких имен давным-давно умерших людей