Мама! Мне прости, что не любимый,
Я какой то, верно, не такой.
С первого мгновенья не счастливый.
И для мира этого чужой.
Мама! Я, греха в тебе не вижу.
Я, без всяких «но», тебя люблю,
И тебя я, мама не обижу.
Мама! Я, домой с тобой хочу.
Мама! Ты прости, что я родился.
Мама! Мне прости, что помешал.
Мама! Ты ни в чем не виновата.
Мама! Без тебя, я жить устал…
Три процента зрения. Это в сумме на оба глаза девочки. Сожитель ее матери недалекий, но очень далеко ушедший в злобу, люто ненавидел девочку. Ненавидел за врожденное уродство ее лица. Оно настолько было ему противным, что вызывало потребность терзать девчонку. Воспользовавшись ее почти полным отсутствием зрения, он заставлял ее подметать пол и за каждую пропущенную мусоринку выхватывал из ее руки веник и бил им по ногам девочки.
– Урод! – кричал он, постепенно погашая свою ярость. Урод. Это стало ее именем в родном доме.
Нетерпимым ее уродство было и для уличных мальчишек. Они грозились побить ее камнями. А подрастающие девицы вполголоса, но чтобы слышала, говорили ей вслед: «Как можно жить с таким лицом!» или что-то подобное.
Мать видела синяки от побоев ее сожителя, но никогда не вступала в защиту. Девочка считала, что она сама боится его. Она слабенькая, всегда усталая. Вот, если бы папа! Девочка мысленно рисовала отца, которого никогда не видела. Большой, сильный, с руками тоже большими, но теплыми и ласковыми. «Папа, папа, ну где же ты?» – шептала девочка в отчаянной надежде, что он придет на ее зов. Девочка знала из объяснений мамы, что отец бросил их из-за ее уродства, стыдясь соседей. Решение отца для девочки было вполне объяснимым, ведь она и сама стыдится людей. Она старалась не выходить на улицу днем, уж лучше терпеть побои дома.
Однажды мать сказала, что отвезет дочь в город, в школу – интернат для слепых.
– Там ты будешь не только учиться, но и жить.
Мать сказала это с каким-то облегчением, будто сбросила тяжелый груз с плеча. А девочке стало страшно, как это жить вне дома, без мамы! Но решение было принято, и они с матерью поехали в кабине грузовой машины в город. Девочка вглядывалась в лобовое стекло, чтобы попрощаться с родной деревней, но из-за плохого зрения ничего не видела. Детское сердце трепетало, как птица, запертая в клетке. Хотелось вырваться из машины и бежать назад в деревню, в которой ей не давали прохода, и все же в свою родную деревню.
Встретили их с мамой во дворе интерната. Повсюду были видны силуэты детей. Некоторые приблизились к ней. Привычно скомкалось сердце в ожидании оскорбления или даже удара, как когда-то в деревне ее ударил мальчишка по носу, да так, что полностью сломал носовую перегородку, чем существенно усугубил ее уродство. В следующую минуту девочка заметила, что ни мамы, ни кого– либо из взрослых рядом не было. Наверно, они зашли в здание, – догадалаcь она. Стало еще страшнее. Маленькая беззащитная в окружении детей, она выглядела, как собака с поджатым под самое брюхо хвостом, забежавшая в поисках пищи в чужой двор и готовая в любой момент к грозному окрику: «Пошел!»
Время шло, ее никто не трогал, но находиться такой неопределенности длительное время становилось невыносимым. Наконец к девочке подошла высокая женщина и вдруг, будто нырнула, стала вровень с ней.– «Присела на корточки», догадалась девочка. Женщина взяла ее за руку своей большой теплой и мягкой рукой.
– Ну, что, Любушка, давай знакомиться…
Девочка, конечно же, не запомнила имя этой женщины, вернее, оно вообще пролетело мимо ее уха. «Любушка. Это же меня она так назвала».– Любушка. Это слово эхом повторялось в ее ушах снова и снова. – «Люба. Это мое имя. Люба, а не Урод!»
Люба высвободила руку из ладони женщины и сама своими холодными маленькими пальцами вцепилась в руку женщины.
Девочку завели в здание. Она рванулась было назад, чтобы попрощаться с мамой, но ей сказали, что мама уже ушла. Ушла!? Сердечко в маленькой груди девочки будто оборвалось.
Так началась ее, продолжительностью в двенадцать долгих лет, жизнь в интернате. Здесь царил покой. Слепые не резвятся. Они не по детски степенные. Никто не обзывал ее уродом – слепые же. Только покой этот для девочки становился гнетущим и нестерпимым. Люба скучала по маме, которая совсем не приезжала. Девочка понимала, что маме трудно и даже невозможно приехать в город, но сердцу– то не прикажешь молчать.
Маме трудно. Вот, если бы был папа! Хотелось заплакать, но Люба давно разучилась плакать, вернее, у нее совсем не было слез, когда сердце рыдало.
Глава 2
«Ну хоть бить ее там не будут», – пыталась мать успокоить себя. Но вместо успокоения грудь с каждым днем все больше опустошалась. Валентина запила.
– Валька!