Вглядываюсь в зеленую глубину леса и вспоминаю, как бывало в детстве едешь на телеге по лесной дороге, где-нибудь по Развилкам, или по за Ремочком, и как-то хорошо и радостно тебе от прохлады, от запаха трав, березового листа, вишенника и от алых цветков шиповника, от птичьего звонкого многоголосья, от громкого, на весь лес веселого гортанного крика иволги и от далекого кукушкиного ку-ку, задумчиво, не торопясь отсчитывающей многие годы жизни всему живущему на Земле.
Я спешу, прервав лечение в санатории, к умирающему отцу. Застану ли его в живых, не знаю. Судя по телеграмме сестры Анны, отец очень плохо почувствовал себя в последние несколько дней.
–«–
Два часа ночи. Горница в доме отца. Горит подвешенная к потолку, увернутая керосиновая лампа с жестяным круглым, плоским, покрытым белой потрескавшейся эмалью абажуром. Тихо, только жужжат мухи, да на улице спросонья взлает собака и прогогочут, и вновь затихнут гуси.
Передо мной, на столе, покрытым чем-то белым, в некрашеном сосновом гробу, лежит умерший мой отец. Я не застал его в живых. Он умер 9 –го сентября 1961 года в 9 часов утра. В это время я ехал к нему в поезде и вот опоздал на целые сутки. Он лежит, и, кажется, что спит, а не умер; что вот проснется и заговорит таким знакомым, неповторимо родным и милым голосом, улыбнется так хорошо, ласково, как он улыбался всю жизнь.
Но нет, этого не будет больше никогда! Завтра мы зароем Батю в землю на берегу Большого Обуточка, на веселом солнечном пригорке. Похороним его рядом с любимой внучкой Римой, умершей в трехлетнем возрасте год тому назад. На том берегу, по которому так много ходил он в течение своей долгой жизни. Здесь, у Обуточка была наша пашня, на которой начинал робить ещё дедушка Иён, распахав лет 70 тому назад десятин восемь ковыльной степочки, что испокон веков лежала непаханой, нетоптаной между озером и кочковатым болотом, заросшим березовым лесом и непролазным тальником. На этой пашне у Обуточка, с малых лет робил и отец. Здесь он приучал к тяжелому крестьянскому труду и нас, своих ребятишек. Здесь он частенько хаживал с ружьишком, когда эти места были далекой и тихой «пашней», глухоманью в пяти-шести верстах от села Обутки.
А недалеко от озер Большого Обуточка и Коломина раскинулось в котловине озеро Корчажка, на котором было обилие уток и нередко садились и табуны гусей. На этих озерах он рыбачил до последних дней своей жизни. Здесь, на противоположном берегу озера Большой Обуточек, в ляге, отец в рассвете сил и здоровья, ещё молодой, вместе со своей большой семьей весело и удало косил и метал сено. Здесь прошла большая часть его жизни, здесь его завтра и похороним.
И уж никогда больше не услышим его ласкового, умного разговора, не увидим его голубых глаз в ласковом прищуре, не прижмемся щекой к его щетинистой щеке. Вот так, один за одним уходят из жизни близкие, дорогие люди, и все более одиноко и тоскливо становится в жизни. Новые привязанности, дети, семья, друзья, работа дают многое, но они не заменяют ушедших из жизни. Ямы в душе, образующиеся от потери близких, дорогих людей, не затягиваются, не заравниваются. Они остаются ноющими ранами на всю жизнь… Вновь наплывают воспоминания. Уехал я от отца из деревни Обутки в Москву парнишкой на 17 году от роду, и в памяти сохранились больше детские годы. С отъездом из деревни жизнь заполнилась многим и важным, но уже не связанным с отцом. Отец заполняет мое детство, и оно встает в памяти в эти часы последнего прощания…
–«–
Совсем еще маленьким я сижу верхом на ноге отца. А он, зажав в зубах концы нескольких черных лощеных, блестящих ниток, а вторые их концы, намотав на пальцы левой руки и сильно натянув нитки, тренькает на них правой рукой, как на струнах, одновременно высоко подбрасывает меня на ноге. Я изо всей силы уцепился ручонками за голенище сапога, чтобы не свалиться, и мне весело качаться и слушать, как звенят нитки. У отца зубы белые, белые. Усы над зубами золотистые, густые, немного загнутые концами вверх. Глаза у тяти светло-голубые, прищуренные, улыбаются мне, и нам обоим очень весело и очень хорошо. Руки, плечи, голова отца и весь он кажутся мне огромными, а нога, на которой я сижу, такая толстая и большая, что мои босые ножонки торчат над ней в разные стороны и на них, вперед-назад, вперед-назад болтаются, развеваясь, широкие ситцевые штанишки, то взлетая вверх, то почти касаясь черного половика с яркими, цветным гарусом вытканными, прямоугольными узорами…
–«–
Мы у старой бревенчатой пашенной избушки у озера Черепени. Весна. Ярко светит полуденное апрельское солнце. По голубому чистому небу тихо плывут редкие белые облака, и в мире, наполненном светом, теплом и тишиной, так хорошо, покойно и радостно! На сухой палевой прошлогодней, редкой, шуршащей траве, качающей под легким ветерком своими пустыми, без семян метелками, пасутся спутанные лошади, фыркающие от не смытой еще весенним дождем пыли, облетающей с травы. С телеги сняты и оттащены на межу паров бороны, хомуты и старенькое киргизское седло с вырезанной из березы на передней