Минуту тому назад никто не поверил бы, что этой женщине недавно исполнилось 60 лет.
А сейчас на ее лице, на всей согбенной, усталой фигуре, казалось, яркими знаками проступила далекая дата: 29 мая 1729 года, день появления на свет принцессы Софьи Ангальт-Цербстской, которую теперь, уже при жизни, современники, весь цивилизованный мир называл Екатериной Великой.
– Что с вашим величеством? Нездоровится, матушка? – заботливо спросил Захар, взгляд которого привык замечать малейшее изменение в чертах этого давно знакомого ему лица. – Лекаря не позвать ли? Роджерсона?.. Я сейчас скажу…
– Нет, постой… Так, обычное у меня… Колика моя подступила. Дай воды… Вот и полегчало… Благодарствуй… Откажи там всем, если ждут… Довольно на нонешний день…
– Почитай, никого и нет. Вяземский князь один… Я сейчас… А к вам, матушка, кого звать? Марью Саввишну, может? В постельку, может?..
– Нет… Тут еще мне надо… Попроси Анну Никитишну… Она знает. Ждет, поди, у себя. Мы сговаривались с ней… Скажи, прошу ее… Ступай… Успокойся: видишь, легче мне…
И новым усилием воли старая, больная женщина заставила себя принять свой почти обычный бодрый, ясный и ласковый вид.
– Слушаю, матушка… Иду…
Привычный ко всяким переменам в этой сложной натуре, в этой царственной артистке, одаренной необычайной способностью казаться такою, какою она сама хотела, – любимец ее Захар вышел из покоя, незаметно покачивая седой головой, украшенной пышным пудреным париком.
– Ну что, узнала, Annete? Говори, рассказывай все, прямо. Мне надо знать. Правда это? Правда все, что я слышала?.. Или обносят его? Мне надо знать… Говори прямо, не бойся: я спокойна и сильна… Со мной ничего не будет…
Так засыпала вопросами Екатерина Анну Никитишну Нарышкину, как только ее старинная подруга появилась на пороге.
– Успокойся. Сейчас все скажу, по крайней мере, то, что сама знаю. Прошу тебя, не волнуйся, не страдай так. Это и меня заражает… Ну, присядь, если можешь. Сюда на диван. Вот так. Ну а я у твоих ног. Помнишь, как мы часто сиживали с тобою в наши минувшие годы… Так. Дай руку… Я так люблю твои руки. Ни у кого, нигде не видала я такой красивой, нежной… такой бархатной и сильной руки… Сейчас, сейчас… скажу… Не волнуйся. Ничего особенно важного нет. Потому я и не спешу. Вот теперь лицо твое стало светлее. И хорошо. Слушай… Знаешь, как это по-русски говорят?..
И, до сих пор сыпавшая французской речью, Нарышкина произнесла чистым, московским говорком:
– Нет вестей, добрые вести.
– Нет вестей?.. – тоже по-русски, чуть-чуть выдавая свое немецкое происхождение отчеканиванием согласных, протяжно по-своему переспросила Екатерина. – Как же это, помилуй? А вести были, и весьма не отменные… Слышь, говорят…
– Што кур доят. Лишь молока никто не пил… Так и тут. Со всех концов про Щербатову про княжну толки. А как стали с самими, со стариками говорить, те и на дыбы: «Да нет, да быть не может».
– Нашли