Городок Ц. – утонувший корабль. Их много, таких городков – которые навсегда ушли под воду, превратившись в историю. Можно ходить по кладбищам, что остались после них, и читать их как карту – как раскрытую на самом интересном месте книгу. А можно, превратившись в водолазов, спуститься на дно и поднять его на поверхность. И тогда он тяжело ляжет на ладонь, как огромный стеклянный шар. И если встряхнуть его, то видно, как падает снег. На церковь, будто сложенную из кусков ноздреватого серого сахара. На мельницу над ручьем с обкусанными льдом берегами, в котором водятся юркие форели. На пустырь, где всегда раскидывает шатер бродячий цирк. На кабачок Сеппа Мюллера с ободранными столами и неизменными, жаренными на вертеле рыбинами.
Идет по улице, спрятав острый нос в кудрявый воротник каракулевой шубы, тетушка Виола, похожая на цветок анютиных глазок. В корзинке у нее лук да морковь из зеленной лавки и дымящееся на морозе мясо – сегодня на ужин будет свиное жаркое.
Булочница в пекарне Долльнера выкладывает на деревянные решетчатые полки ржаные караваи прямо из печи – если прижать их сверху пальцем, хлеб уйдет вниз пуховой периной, а если надкусить – попадутся зернышки тмина.
Бредет последняя лошадь в Городке – крестьянина со смешной некрестьянской фамилией Кайзер, и тянет повозку, полную подмороженных яблок. Снег падает и падает, присыпая белой мукой дерюгу, которой прикрыты по бокам зеленые крепкие яблоки, наверное, хрусткие и кисловатые. На облучке сидит сам Кайзер Отто, и снежинки путаются в его усах, наметают маленькие сугробы на полях его фетровой шляпы. Проходя мимо школы – желтой, как кремовое пирожное, с белыми колоннами у входа – старая лошадь поворачивает грустную усатую морду. Словно стараясь разглядеть классы с дубовыми тяжелыми партами и светлоголовых мальчиков, склонившихся над сочинениями.
Капеллан и тетради в цветочек
– И каждую секунду думайте про то, о чем вы пишете, – произносит он бархатным баритоном. – О чем думает добрый католик?
– До-обрый като-олик, – нажимает на каждую букву капеллан Кройц и останавливается перед окном, заложив руки за спину. Он сцепил сухие ладони, и пальцы его перебирают винно-красные бусины чёток из отполированного до блеска дерева. Винно-красный крест легонько стукается о сутану, и по ней от этого бегут черные волны. Со спины капеллан кажется огромной нахохлившейся горбатой птицей с черными крыльями.
На улице тихо, хлопьями с ладонь падает снег, слепяще-белый, превращаясь на земле в голубой. А на снегу сидит горбатый ворон и смотрит на капеллана. И лошадь Кайзера Отто смотрит на капеллана, повернув усталую морду, кажется ему.
«Добрый католик проснулся однажды воскресным утром и подумал: „Хорошо бы сходить в церковь“», – выводит в тетрадке Вольфи, стараясь писать аккуратно.
«Что ты вечно пишешь как курица лапой – кричит обычно мама. – В кого ты такой пошел? Вот твой отец – он был совсем другой! У него был кал-ли-графический почерк!»
Послушать ее – так отец самое настоящее сокровище. «Бриллиант, а не человек», – с намеком в голосе говорит она.
От отца ему достался нос, нездешняя, ангельская фамилия Энгельке и половина имени. Когда Вольфи еще не родился, они долго решали – не спорили, нет, «мы никогда не спорили», – назидательно говорит мама – как его назвать. Мама хотела Вольфганг – в честь дедушки. А папа – Кристоф, Кристоф Энгельке. Поэтому в церковной метрике, которая топорщится готическими буквами как церковь на главной площади, стоит Вольфганг-Кристоф. Для мамы и для друзей – Вольфи. Почти волчонок. А в мечтах, когда он в рыцарских доспехах скачет на коне – ловкий и красивый, он Кристоф. Бесстрашный рыцарь Кристоф.
«Он выглянул в окно и вдруг заметил, что пошел дождь», – Вольфи выводит буквы, старательно сопя – но они все равно не получаются красивыми, а убегают друг от друга, падают плашмя на темно-синие линейки и проваливаются под строчку, как нога под лед, сковавший все лужи во дворе. У Вольфи всегда все не так, как хочет мама. Поэтому она называет его хулиганом.
Зато он придумал, про что писать.
Они все: и Карл, сын мясника, и Франци с улицы за кладбищем, и Фредл-толстяк, и Гарри, который Гаральд – все сидят над пустыми тетрадками. И в самом деле, что писать на тему, которую выдумал капеллан Кройц? «Что может помешать доброму христианину пойти в воскресенье в церковь».
А Вольфи знает – его история растет строчка за строчкой, округляется, как пушистый праздничный кнёдль, начиненный фаршем, и Вольфи даже тихонько хихикает про себя: от того, что так ловко вывернулся, от того, что рассказ так ладно складывается.
– Что смешного, Энгельке? – гремит над ухом. Капеллан Кройц высится над ним черной суконной горой.
– Н-ничего, – Вольфи кажется, что гора вот-вот упадет на него и раздавит, – я просто пишу.
– Ну тогда прочти нам всем, что ты там написал, – сухо говорит капеллан, и губы его тонко змеятся в улыбке, а рука с четками негнущимся