Нет, он хотел отомстить в первую очередь тем гнусным тварям, что, сидя в безопасности в уютных кондиционированных кабинетах в нетронутых бомбёжками и артобстрелами городах, где полно развлечений, неоновой рекламы и вкусной жратвы, и где не знают, что такое маскировка от ночных налётов армад бомбардировщиков Б-29, летящих в стратосфере и потому недоступных зенитной артиллерии, и никогда не испытывали того щемящего чувства, что возникает, когда вернувшись из бомбоубежища, обнаруживаешь, что твой дом превратился в груду дымящихся обломков, приказали этим жеребцам вторгнуться на священную землю их страны. И опоганить её.
И втоптать железными подковками тяжёлых армейских сапог в сознание побеждённого и поверженного ниц народа, всей японской нации, что они – ничтожества. Люди второго – нет, второго тогда, до Мартина Лютера Кинга, были негры! – третьего сорта! Желтомазые обезьяны. Годные лишь на то, чтобы пресмыкаться в пыли, моля о пощаде, и подставляя шею под тот самый кованный сапог дяди Сэма. Сапог сорок пятого размера.
Именно тогда, глядя на тело матери перед сожжением, почти не ощущая, как крепко, до боли, сжимает его худенькое плечо единственный оставшийся у него родственник, шестидесятитрёхлетний дядя Такедо, пятилетний Омуро и решил.
Что отомстит. Чего бы это ему ни стоило.
Пусть даже этого момента придётся дожидаться всю его предстоящую, и бессмысленно пустую сейчас, жизнь.
А смыслом её и наполнила как раз эта самая жажда отмщения.
Именно она, жажда справедливого, и, как это называют сами америкосы, «адекватного» возмездия, этот неукротимый огонь, этот парез, жгущий и грызущий, словно кислотой, худую впалую грудь изнутри, и поддерживал его все эти долгие годы, пока он готовил час расплаты. Для тех, кто приказал сбросить бомбы тогда, когда в этом уже не было никакой необходимости. С помощью унизительных условий заключённого мира и кошмара оккупации втоптать в грязь, хоть и не сломить окончательно, Дух гордого народа. Для тех, кто превратил своими летающими крепостями десятки городов – в руины, оставив без крова и средств к существованию миллионы женщин, детей и стариков. (Жизнь мужчин, то есть, воинов – принадлежит Императору!) Для тех, кто убил его отца. И послужил причиной смерти матери. Да и дяди с его семьёй. Всё от того же голода и болезней, и спустя каких-то два года.
И вот этот день настал.
Почему же так дрожат морщинистые, какие-то блёклые, с коричневыми пигментными пятнами, и ставшие словно ватными, чужими, руки, лежащие сейчас перед ним, на пульте? Перед кнопками и рычагами, которые достаточно лишь нажать и повернуть?
Что заставляет его мешкать, не давая выход тому, что так тщательно и долго он скрывал внутри себя, и что истинный японец не должен показывать и выказывать никому и никогда, и даже себе: дикой слепой ярости?!
Возможно, потому, что осознаёт,