И начинает сказывать –
Слезу со смехом связывать…
Пролог
Давно это было, друзья, так давно, что как будто вчера. Многие земли, народы с тех пор бесследно пропали, съедаемые голодом и холодом.
Где Атлантида? Где Эллада? Где шумеры? Где финикийцы? Где владенья Великого Турка? Где авары со своей великою и грозною державой? Где хазары? Где гунны? Где Великая Степь, над лазурным простором которой звенел наконечник «поющей стрелы» – просил напиться крови человечьей… Где, где?.. Что без толку вопросы гнуть?
«Моря превращаются в континенты, а континенты – в моря».[1]
Ничего не осталось от гордости гор, от глубинной грозы океанов… И не надо смотреть на старинные карты, искать страну с названием Святая Грусть. Хотя была, была страна такая. Была – и сплыла. Давно это случилось, дорогие, так давно, что как будто неправда.
Свято место пусто не бывает, знаем. Там, где жила страна Святая Грусть – нынче поселилось Грешное Веселье. И только в памяти седых легенд ещё звонят, звонят колокола, зовут к заутрене… Народ просыпается, крестится, слышны слова молитвы и слова Священного писания:
– Сердце мудрого в доме печали, сердце глупого в доме веселья.
Часть первая. Приключения в царских палатах
Глава первая. Предчувствие грозы
Святогрустное Царство ещё пребывало в царстве сладкого сна – прошу прощения за тавтологию. Но воздушный румянец уже проступал на востоке. Уже над просторами Святогрустного Царства зацветало весёлое утречко.
И вдруг раздался шепот:
Веселей не придумаешь! Царская печать из-под ружья пропала!
Когда?
Сию минуту!
О Господи! Никто ещё не знает?
Нет.
В небесах просверкнуло, но гром почему-то не грянул.
Царь Грустный I неожиданно проснулся, мучительно постанывая. Ощущение чего-то ужасного промелькнуло в душе, будто всполох от высокой молнии. Приближалась гроза, это ясно. Однако пугало, грозило что-то другое.
«Приснилось? – подумал царь, вставая. – Или я действительно что-то услышал?»
Он подошёл к полураскрытому окну – прохлада кинулась на грудь и сладковато обожгла потную шею. Царь вдохнул полной грудью и, выдыхая, пожевал губами; пахло свежо и вкусно; на мгновенье во рту возникло ощущение разжеванного яблока, но только на мгновенье.
Весна входила в силу – дерзкая, игривая. Травяная зелень поднималась в полный рост. Хмелящие соки, разрывая шкуру, колобродили по деревянным жилам дубовой рощи, издревле стоящей под холмом, на котором широко расселся крепкий статный Святогрустный Кремль. (Тут государь улыбнулся, припоминая каламбурчик Старого Шута: «С утра здесь Кремль, а ночью Дремль!»).
Слепое раздражение заставило его нахмуриться. «Правда что – Дремль, – подумал он, прислушиваясь к Царским Палатам. – Хоть бы где одна собака тявкнула».
Он выглянул в окно. С небес ещё не капало, но сильно пахло спелым дождём и даже ливнем, скопившимся в облаках. Прибрежные поляны и луга мерцали в сизых рассветных сумерках. Новорожденный жар-цветочек, только что проклюнувшийся из-под земли, был похож на маленькую свечку, боязливо трепещущую на ветру – качался на тоненькой папке, помигивал, рассыпая желтоватые блики. По-над рекой вдали виднелись белозубые стены Кремля – точно разгрызали темноту. Золотая луковка блестела на самой большой колокольне, мастерами поднятой выше облаков.
Перекрестившись на колокольню, государь снова посмотрел на огонёк новорожденного жар-цветка.
И вспомнил о чём-то приятном.
И сразу лицо подобрело, морщина растаяла на переносице.
Используя внутренний ход, чтобы охрану зря не беспокоить, он пошёл к царице. Узкий длинный коридор слабо осеняли три магических кристалла в дорогой оправе – своеобразные факелы, горящие «холодным пламенем» и позволяющие не беспокоиться о пожаре. Кристаллы разноцветные – рубиновый, жёлтый и голубой. Как будто радуга распускала свои лепестки над головою царя.
Остановившись около двери, он ощутил в себе волнение любовника, идущего на первое тайное свидание. Сердце его охватило доброе, жаркое чувство к жене… Звали её Августина, но царь перекроил на свой манер: Августина – Грустина – Грустя.
Спальня у Грустины была богатая; перед ней померкла бы и спальня египетской царицы Хатшеспут; и шамаханская царица обзавидовалась бы, глядя на убранство этой просторной спальни.
Тут пахло миром, лавандой и чем-то ещё, чем неизменно пахнет только в присутствии женщины, – и это волновало его мужскую плоть и заставляло мучиться ложным стыдом, точно был он из другого теста по сравнению с другими простыми мужиками. Но «тесто» было ничуть не хуже и не лучше – смертное, грешное.
Царь остановился, чуть не задыхаясь от желания…
Глядел и глядел на молочное, нежное тело царицы,