На кухне оба уставились на газовую плиту. Лысый энергично потёр ладошки:
– По долгам следует платить, верно?
Усатый хмуро жевал зубочистку. Я молчал.
– А вы просрочили. И работа не сдали, и деньги не вернули. От плиты отойдите.
Да, аванс брать не стоило. Но и в страшном сне тогда не грезилось, что рукопись не сдам. И как обидно – из-за одного слова. Не приглянулось оно, видишь ли. Типа крутой стилист, понимаешь.
А теперь в доме хозяйничают чужие. На их стороне закон, и я бессилен.
Верзила наклонил плиту; лысый извлёк заветный свёрток. Сноровисто развязал шпагат, снятые с альбома пакеты летят в угол. Пузан, осклабившись, переворачивает увесистые листы с серебряными рублёвиками.
– Чудно, чудно. А кто уверял, мол, денег нет? Ай-я-яй! Головы людям зря морочили, – он лукаво щурится. – А денежки-то – вот они.
– Это не деньги… Старинные… коллекция… личное.
– Уже нет, – усатый выплюнул зубочистку.
– Правильно, Степаныч. И что у нас тут? – лысый присел к столу. – Ну-ка, ну-ка. Ага, «крестовичок» шикарный.
Плешивый не спеша листает пластины.
– А вот и Петя Второй. Так-с, а Петя Третий почему-то отсутствует.
Эх, прибить бы гостей незваных! Двадцать лет – псу под хвост. Двум чёрным псам.
– Не по средствам, что ли? А? Иван Антоныча тоже нету. М-да. Но что имеется – пальчики оближешь!
Пузан захлопнул кляссер, взвесил в руке:
– Должно хватить.
Я молчал.
– Заканчиваем. Степаныч, за соседями сходи.
Что же делать, что делать? А если – спиной к плите – и открыть? А дыхание – затаить? Почудился газовый запах.
Господи, бред какой. Ну зачем, зачем я брал аванс?
– А может, – лысый раскрылся лукавой улыбкой, – решим вопрос на месте?
– Это как?
– Легко, дружище. Медь – вам, серебро – нам. А? – он прямо лучится радостью. – Как говорится, бабе – цветы, дитям – мороженое. И ваш долг списывается. Идёт?
Ага, откатит он десяток монет издателю – и всё уладится? За дурака держит.
Хлопнула входная дверь – вернулся усатый. Один, без соседей.
– Вы, я вижу, против? – лысый печально вздохнул, внезапно раздался страшный, нечеловеческий вопль – и меня сбили с ног.
Вскочил, но тут же сверху обрушился пол, почему-то асфальтовый.
И незнакомый мужик в очках:
– Ну ты как, в порядке? Встанешь сам-то? Что же ты, на красный-то, а?
С трудом поднялся и… враз очутился на улице. Вот оно что! Визжали, оказалось, тормоза белой «Тойоты», она же и опрокинула меня наземь. А лысый и усатый, стало быть, исчезли.
– Может, в больницу тебя, а?
– Вот ещё! – переступил с ноги на ногу; правое колено резануло.
– Кровь на щеке, вон.
– Ерунда, – промокнул жгущую ссадину платком. – Слушай, не бери в голову, всё нормально.
– Точно?
– Езжай дальше, из-за нас машины стоят. Ехай уже, давай.
И к чему был этот сон наяву? Хотя понятно: печали и тревоги достали вконец.
До чего отвратительное слово – казённое, сухое до трухлявости: профилактика. Но заменить-то нечем. А без слова – никак. Издательство требует рукопись, а проходная идея повисла. Вроде простая мысль: лучше заранее подстелить соломки, чем ждать, пока жареный петух клюнет. Но как выразить одним термином?
Будучи прилежным ремесленником, я запрещал себе затёртые словечки. Предо мною возвышался пример – строки Ахматовой из знаменитого цикла «Ветер войны»:
Птицы смерти в зените стоят.
Кто идет… Ленинград?
Почти каждый поэт, не мудрствуя лукаво, вместо многоточия вставил бы: защищать.
Но не Ахматова. Ибо «защищать» – б/у. И она таки нашла замену:
Птицы смерти в зените стоят
Кто идет выручать Ленинград?
Не слабо?
А вот с долбаной профилактикой – не получается. И ведь верный ответ имеется. Но почему словари-то молчат? Господи, из-за одного мутного слова все планы рушатся! Проклятущая профилактика чуть не в каждой главе колом встаёт. Да ещё аванс этот чёртов.
Чёрта с два! Совсем не в слове закорючка-то. Да, слово имеет значение – но как примета. Вот отыщу истинное – и книга выйдет полновесной. В конце концов, можно выехать на спецсредствах Академии. Нет, костыли для разума – не уважаю. Конечно, комплекс; но у кого их нет?
Кстати, об Академии: давно не заглядывал. И ведь сказывается: тает вера, тает. Да, странные дела… Год пропустишь – и уже