По бездорожью дорогу ищут охотники за чужой дичью,
глиняной поступью, сумрачным днем, ненавидя повадку птичью.
Маленькой герде зеленую милю няня пророчит качая,
«няня, на железном стуле, вот там, привязывают моего кая?»…
У всех сон – арабская вязь, алеф – омега, птица,
а твой – в левом полушарии серны может легко уместиться.
«Что будет, если песчаную рыбку-бананку…»
Что будет, если песчаную рыбку-бананку,
невзирая на обещания исполнить потайные желания —
вывернуть наизнанку?..
«Из коленной чашечки Давида вырос женьшень…»
Из коленной чашечки Давида вырос женьшень —
мигрень для евреев и неплохая мишень
для страждущих о первородстве.
Первый цвет срезан
красавицей, грезящей с младенчества об уродстве.
Стрелка часов развернута на восток. «Ты лети, лети, лепесток,
никого в дороге не слушай, авось незамеченным —
над морем, над сушей… обернешься вокруг земли, в плен
по велению сердца бери» —
царственный шепот, кинора янтарь,
из тысяч увязших в пустыне – очнись хоть один бунтарь…
А на поверхности тихо, за корнем жизни строго следит ворона,
да в призрачной зыби мертвого моря мерцает золотом
чья-то корона.
Созвездие ариадны
Наплакавшись так, что икает и вздрагивает
солнечный заяц, пойманный бегло сквозь прищур
белесого по-детски, выцветшего, некогда русалочьего
старушечьего взгляда.
Растворяется нить в пиале пчелиного яда.
Уличив в невежестве медвежьем минотавра,
ариадна разносит прялку в щепы.
А дальше —
нелепы альцгеймера сны: до самого рассвета березовой горькой весны,
сухой лапкой чесать мертвого зверя за ухом
и больше ни сном, ни духом не бояться, ни духов, ни снов,
лишь на стертой коже низкого неба, в сердцевине,
основе основ —
успеть ухватить край подола Того, Кто давно к полету готов.
«Когда осенний ветер, перепутав…»
Когда осенний ветер, перепутав,
вместо дерев багрянца
снимет черепиц кармин
и унесет в гнездо своим трофеем —
догнать его едва ли мы сумеем;
когда рассерженный петух,
лишившись утреннего глянца,
вдруг обернется птицей рух —
казним за наглость самозванца;
когда звериное чутье не подведет,
тигр станет братом
бахчисарайским водопадам
и назовет себя евфратом, —
эта несвобода,
блошиная порода слов,
не встретит весело у входа
и не заменит детских снов.
«Детективы-невежды считают…»
Детективы-невежды считают,
что совершенное убийство —
когда на трупе
множество маленьких дырочек
и ни одного следа.
Не беда,
что мертвец изо всех сил мычит
и указывает подбородком
на окно,
туда,
где звезда
делает вид,
что спит.
Кто его услышит,
того, кто не дышит.
«Клетка, которую построил маргинал джек…»
Клетка, которую построил маргинал джек,
просторнее и крепче вигвама,
свитого наспех из заточенных осиновых кольев
и всякого домашнего хлама.
Дивная открывается из нее на мир панорама,
застывает на губах восторженно «хари рама»,
у смотрящего в порядке очереди из-за решетки
первый раз появляются в голосе человечные нотки:
«Не ты ли, жено,
поборов ремарковский страх ранней чахотки,
была какое-то время моей бесценной находкой,
делящей кровь, кров и тарелку жидкой похлебки
со мной, а за моею спиной —
с преданным