К вечеру, когда гроза продолжила свой путь к Кёнигсбергу, а Инстербург стряхивал с себя тёплые дождевые капли, в округе неожиданно загорланили петухи… Горожане стали испуганно креститься: было бы понятно, если птицы начали бы своё пение в пять утра, но это случилось в восемь вечера!.. Аббат монастыря святого Августина, отец Теодор, провозгласил приближение конца света из-за наших грехов, и призвал всех прихожан усердно молиться и каяться.
Тогда же старый бочар Гельмут Мильх, возвращаясь домой из трактира, переходил по мосту через Инстер. Уж не знаю, какими судьбами, но он сорвался с моста и упал в реку… Коварные русалки утащили его на дно, не дав бедняге ни малейшего шанса выбраться на берег. А на играющих возле леса мальчишек напали бродячие собаки и жестоко покусали ребят… Двое рабочих строителей подрались в трактире «Спелая вишня», один из них, схватив испанскую наваху, убил своего соперника…
Вообще, этот год принёс и другие бедствия городу. Несмотря на то, что в Инстербурге появился первый постоянный гарнизон, солдаты не смогли противостоять страшному пожару, возникшему неизвестно из-за чего. Пламя почти полностью уничтожило город: целыми в нём остались только два с небольшим десятка домов, церковь, школа и дом священника.
Как видите, моё рождение ознаменовалось ужасными и необъяснимыми событиями и это, полагаю, оставило свой отпечаток на моей будущей судьбе.
Детство моё проходило в живописном месте – там, где слившиеся Инстер и Ангерапп пополняли воды Прегеля. За городскими окраинами раскинулись роскошные луга, где пасся скот, знахари собирали лечебные травы, а мы, малышня, от всей души резвились в свободное время. Луговые цветы, вблизи – жёлтые и красные, оранжевые, фиолетовые и голубые, вдали сливались в широкие разноцветные полосы, разукрашивая тем самым душистое разнотравье. По утрам крупные капли холодной росы окатывали тех, кто проходил через луг. Днём тут натружено гудели пчёлы и шмели, с шумом взлетали чуть ли не из-под ног путника прячущиеся в зарослях травы перепела и куропатки. За лугами шумели могучие леса, порой, непроходимые… Много интересного и таинственного о них рассказывал мне дядюшка Клаус, родной брат моей матери, живший на самой границе луга и леса.
Нас было трое детей у родителей, из которых я – средний. Мой старший брат Карл, увидевший свет тремя годами ранее меня, с малолетства помогал отцу в кузнице, а младшая сестра Анхен… она для меня до сих пор остаётся малышкой.
Наш отец был крупным и сильным мужчиной, и мне долгие годы приходилось смотреть на него, высоко задрав голову, пока я сам не подрос. Он носил небольшую тёмную бороду и так же коротко стриг волосы на голове. Глаза у него всегда были прищурены, а от них на виски веером расходились глубокие морщины, видимо, так сказывались условия работы в кузне. Но сквозь узкие щёлочки век светился практичный ум, казалось, отец постоянно решает какую-то непростую задачу. На каждую вещь он смотрел таким взглядом, словно думал, к чему бы её приспособить. Руки у него были тяжёлые, с широкими ладонями. Привыкший иметь дело с железом, он и с людьми не церемонился – говорил, словно стучал молотом… Но в целом, человек он был покладистый и не злой… пока был трезв. Моя матушка не могла нарадоваться на него – работящий муж и заботливый отец. Но, когда по тем или иным причинам, ему случалось выпить лишнего, он совершенно менялся: превращался в озлобленного, неразговорчивого и жестокого зверя. В эти минуты мы все сторонились его, опасаясь задеть хотя бы словечком или встретиться с ним взглядом. В гневе он был просто страшен, его бранные слова ранили очень больно, потому что он не просто оскорблял того, кто оказался рядом, а делал это виртуозно и задевал самые уязвимые места…
По правде говоря, напивался отец редко. Работа в кузне требует трезвого взгляда, твёрдой руки и полной ясности ума. Но, иногда накопившаяся усталость давала о себе знать, и ему срочно была нужна «разгрузка» в течение двух-трёх дней. И тогда отец начинал расслабляться в Пангервице, самом старом инстербургском трактире, расположенном у моста через Ангерапп.
Мама моя, добродушная, светловолосая Марта Коффер с голубыми, как весеннее небо, глазами часто казалась мне феей из сказок, которая несёт только добро. Когда я немного подрос, то понял, насколько тяжело ей даётся хранить на лице тёплую улыбку и дарить детям ласковые слова. С утра до поздней ночи она хлопотала по хозяйству: готовила еду, работала в огороде, мыла, стирала, шила одежду… Иногда ей крепко доставалось от пьяного отца, которого в те страшные минуты я искренне ненавидел. И, знать, от всего этого её руки рано покрылись мозолями, а лицо – морщинами. А голос, ранее молодой и звонкий, с каждым прошедшим годом отчего-то становился тише и глуше…
Но, хвала Господу, жили мы неплохо. Отец