Это произошло жарким августовским днем, когда небо пыталось отгородиться от раскаленной земли белесой дымкой, а листья на деревьях норовили свернуться в трубочки или пожелтеть раньше времени, чтобы для них наконец закончилась невыносимая пытка сухим зноем и изнуряющим безветрием. Есть люди, которым нравится изнывать от жары, они-то и придумали сауну. Но я не относился к числу мазохистов и чувствовал себя грешником на подходе к адскому пеклу.
На термометре было не меньше сорока. На часах – не больше одиннадцати часов утра. Я волочил свою съежившуюся тень по длиннющей улице, в самом конце которой находился малоприметный одноэтажный дом, который я так и не научился считать своим. Прижиться в нем по-настоящему было столь же трудно, как, скажем, в доме-музее Ленина, которым до сих пор тайно гордился подмосковный городок Подольск, куда меня занесла нелегкая. Я ощущал себя здесь совершенно чужим, ненужным и лишним. Чугунной отливкой на местном заводе цветных металлов. Оптовой партией черного перца на кондитерской фабрике. Подводной лодкой, ставшей на рейд посреди речушки Пахры. В общем, не вписывался я в местный колорит, хотя водку пил дешевую, сигареты курил дрянные и даже кое-как научился отличать среди ближайших соседей дядю Пашу от дяди Саши, а Семеновну – от Степановны.
На окраине Подольска хорошо жилось дурашливым гусям, томным коровам, приезжим детишкам и местным мужикам с перебродившей от сивухи кровью. Все прочие откровенно маялись. Даже топиться или вешаться никто не порывался, потому что, разочаровавшись в жизни земной, подольчане не ждали ничего хорошего и от загробного существования.
Примерно так я тоскливо размышлял, размеренно топча свою безропотную тень белыми кроссовками. Ногам в этой обувке было так же комфортно, как в испанских сапогах, применявшихся средневековыми инквизиторами, но ничего более приличного на случай жаркого лета у меня не имелось, поэтому приходилось делать вид, что я завзятый поклонник спортивного образа жизни.
Попеременно ступая по узенькому тротуару, вымощенному потрескавшимися бетонными плитами, мои кроссовки поднимали маленькие облачка сухой пыли, отсчитывая последние шаги до моего дома. Заставил запнуться меня неожиданный оклик, прозвучавший совсем рядом:
– Бодров!
Вскинув было голову, я тут же вернул ее в исходное положение, потому что менял фамилию вовсе не для того, чтобы продолжать с готовностью откликаться на нее. Новая жизнь, новые реалии. И незачем ворошить прошлое. Так и не повернувшись на зов, я зашагал дальше.
– Бодров, – не унимался приветливый мужской голос. – Игорь Михайлович! Постойте, нам надо поговорить.
Пришлось опять оторвать взгляд от пыльных кроссовок, с недоумением окинуть им почти пустынную улицу и остановить глаза на незнакомце, столь навязчиво стремящемся к общению.
– Это вы мне? – Прохладце, прозвучавшей в моем голосе, позавидовал бы сам Никита Михалков, которого приняли по ошибке за не менее усатого и знаменитого Леонида Якубовича.
– Вам, вам, Бодров, – радостно подтвердил незнакомец, не сделав, впрочем, ни одного шага к сближению.
Его зад подпирал бирюзовый капот иномарки. Я тоже не торопился с лобызаниями и объятиями. Стоял на том самом месте, где застиг меня оклик, и хмуро рассматривал мужчину, приклеившегося к своей импортной тачке.
Особое внимание я уделил багровой физиономии, которую обладатель, наверное, считал загорелой, а посторонние – подвергшейся сплошному ожогу второй степени. Если бы кто-нибудь вздумал лепить его бюст, то на уши и щеки ушла бы треть всей замешенной глины, а для носа хватило бы щепоти. Волосы у этого общительного типа были по-цыгански жгуче-черными, но такими реденькими, что ширина бокового пробора приближалась к толщине указательного пальца. Портрет довершали не менее черные усики, настолько нелепые, что их хотелось оторвать к чертовой матери и подарить какому-нибудь итальянскому мафиози. Вместе с зеркальными солнцезащитными очками, в которых отражалась моя фигура, настороженно застывшая на фоне подольского пейзажа.
– Вы обознались, – сухо сообщил я, когда изучение незнакомца мне наскучило.
Брюнет отклеился от своей тачки.
– Хватит умничать, – пробурчал он.
– Меня часто об этом просят, – признался я. – Часто, но недолго и не очень настойчиво. Один такой советчик стал полным калекой – и в физическом смысле, и в моральном.
– Душман! – крикнул брюнет с обидчивой интонацией. Его позорные усики при этом встопорщились до некоторого сходства с настоящими.
Ну вот, теперь я стал душманом! Если с фамилией Бодров я еще как-то мог примириться, потому что носил ее ни много ни мало тридцать лет, то новое прозвище меня абсолютно не устраивало. Я уж собирался популярно объяснить это своему визави, когда из тонированного автомобиля на свет божий выбрался некто с обритым наголо черепом, зато при мусульманской бороде. Чалма так и просилась на его голову. А выражение лица было полно мрачной решимости, как у религиозного фанатика, поклявшегося на Коране искоренить всех