Монастырь, мимо которого идет дорога к городу, кроме своего прекрасного местоположения, не представляет ничего особенного; недавно учрежденный, он не успел еще обстроиться и разбогатеть. За ним рисуется Ставрополь, и какой заманчивый вид дают из себя его постройки, забелевшие поверх зелени по гребню высокой горы! Впереди – глубокий овраг, больше и больше темнеющий книзу, где льется речонка Ташла, окруженная густыми садами и рощами; их высокие деревья, казалось, собрались в приземистые купы и поползли одни за другими на дно глубокого оврага, потом черной полосой дороги отделились от городского возвышения, и далее, еще меньшими купами, полезли на крутую двухэтажную гору; светло-зеленый цвет их, при утреннем освещении, переливался всевозможными зеленоватыми, желтыми и темными оттенками, и чем выше в горы поднималась зелень, то расстилаясь косматым ковром, то образуя черные впадины, точно складки, тем чаще она разнообразилась белыми и серыми домиками, разбросанными по всему возвышению городского предместья. ‹…›
Эффект картины много потерял, когда ямщик въехал на гору, составляющую городское предместье: на улицах – грязь; дома, издали глядевшие изящно, вблизи оказывались неопрятными; подробности, живописные своей совокупностью, в отдельности теряли свою прелесть… Однако, несмотря и на это, Ставрополь можно считать все-таки очень недурным городом, и в этом случае много придает ему цены его окружность. Степи, безлюдье – и вслед за этим оживленный и обстроенный город, среди местности гористой: встреча подобного места необходимо должна приятно подействовать на проезжего. Проживая и прежде в Ставрополе, я иногда слышал о нем такие суждения, что он-де «Париж Кавказа»; признаюсь, тогда, еще полный воспоминаний о лучших городах, я считал такие суждения слишком наивными, даже дикими, теперь же, поживши среди степей, начинаю находить кое-какой смысл в этом громком имени: «Париж Кавказа!». Да, много значит окружность. Представьте положение человека, когда-то знакомого с общественными удовольствиями, с городскими потребностями, переведенного потом в ногайскую степь, или в степную станицу, где принужден он прожить безвыездно год, два и больше, положение, согласитесь, не очень приятное. Его безропотно, и вместе с тем порядочно, в состоянии вынести только тот, кто окреп нравственно, кто в жизни имеет серьезные цели, кто смотрит на время, как на короткий срок, предназначенный для нашего самоусовершенствования… Однако много ли людей с подобными стремлениями? Где им и когда можно было нравственно окрепнуть?.. Не удивительно, после этого, что степная жизнь, со всеми ее лишениями, должна им казаться сущей пыткой. «Какое безлюдье!» – вот те возгласы, которыми встречают они свою участь жить в степи; впоследствии эти возгласы понемногу теряют свой первоначальный жар, значительно умеряются, но из этого еще не следует заключать, что их признали неуместными или незаконными: нет, к ним сделались менее способными – и только! – И вот наконец настал случай съездить в Ставрополь. Что ж мудреного, если он покажется Парижем: с виду он город как город, тут и людность, тут и бульвары с гуляющими и музыкой, и клуб, и театр, и магазины… Жируй же скорее, рыскай по улицам и разным закоулкам да запасайся впечатлениями на всякого рода степную голодуху…
Здесь кстати указать на тех людей, образующихся на здешней местности, которые носят название «опойков». Нечто похожее на них встречается и в других уголках России, но здесь, под условиями степной и лагерной жизни, они вырабатываются рельефнее и в большем количестве. Нападки на провинцию, которая доводит человека до разнообразных падений и, наконец, совершенного изнеможения нравственных сил, у нас очень обыкновенны; еще недавно г. Щедрин в своих «Губернских очерках» воскликнул: «О провинция! ты растлеваешь людей, ты истребляешь всякую самодеятельность ума, охлаждаешь порывы сердца, уничтожаешь все, даже способность желать…».
В своей лирической статье «Мысли вслух» он превосходно дал почувствовать, что в нем трепещет живая, хотя и горькая истина. Но если легко объясняется образование таких личностей, которые в России носят название увальней, лежебок, или же для которых необходима такая водка, чтобы сразу забирала, покоряла себе всего человека, что называется вор-водка, то еще легче объясняется появление на Кавказе опойков, людей, съехавших на жалкую участь пить и опиваться до самозабвения. В России все же существует какая-нибудь общественность и в самых глухих уголках ее может прозябать семейная жизнь: та или другая может поддержать человека, который зашатался, отыскивая пищи для своих неокрепших нравственных сил. Но среди ногайского и даже станичного захолустья общественности нет никакой: семейная жизнь является недосягаемым благом, с поверхностным, как обычно водится у нас, образованием, с большим желанием пожить, со стремлением выслужиться или, по крайней мере, погеройствовать; однако походы предпринимаются не сплошь да рядом, геройствовать не над чем, выслуживание ползет лениво, так