Седой господин – Афанасий Иванович Понизовский – возмущенно вертел головой, рассыпая каждым движением холеную шевелюру. Взгляд его перемещался от толпы сухих камышей (слева от мостков) до затянутой мелкою ряской заводи (справа). Афанасий Иванович пытался подавить неподобающее чувство, но ему это никак не удавалось. Он раздувал ноздри и подкашливал.
– Почему именно меня?!
– Я у него так и спросила, он не знает.
– Не знает почему, но зарежет! – Афанасий Иванович оставил бока, превратил кулаки в ладони и хлопнул себя по полосатым шерстяным коленям. – Это же черт знает и бог весть что!
Прохладные владения ивовой тени у противоположного берега заметно глазу сокращались, и это огорчало девушку. Как будто она только сейчас поняла – восход солнца нельзя остановить.
– Может быть, он и день назвал, когда это сделает? Назвал, а?
– Он сказал, что это будет и скоро – и нескоро.
– Прямо оракул Дельфийский, прости господи. – Афанасий Иванович развернулся и раздраженно прошелся вперед и назад по теплым доскам. Рассохшееся дерево удивленно скрипело.
Настя обернулась к взволнованному собеседнику.
– Да будет вам, в самом деле, дядя Фаня! Такое впечатление, что вас эта история взволновала всерьез.
Господин Понизовский остановился рядом со своею внучатой племянницей, правою рукой привел волосы в задуманное петербургским парикмахером положение, левую положил на гладкую прохладную голову девушки. Она плотно, до воскового блеска зачесывала волосы и завязывала сзади в узел (гордый?).
На несколько мгновений их посетило особого рода взаимопонимание; скульптурно-родственная группа замерла на краю утреннего пруда, вырытого сто пятьдесят лет тому первым владельцем имения генерал-аншефом Иваном Ивановичем Столешиным.
Афанасий Иванович нарушил и позу и тишину:
– Но все-таки ты меня тоже пойми. Внезапно, без всякого повода с моей стороны, здоровенный бугаище – одна ладонь как четыре моих и нрав «угрюмый и неизведанный» – заявляет, что намерен перерезать мне горло. Я что же – плясать от радости должен? Неприятно. Что я ему сделал, в конце концов?!
Настя незаметно для дядюшки поморщилась.
– Он не «намерен», как вы сказали, он вас уважает, говорит, что добрый вы барин. Не то что Василий Васильевич.
– И на том спасибо.
– Он не намерен вас убивать, он даже не хочет вас убивать, но знает, что сделает это.
– По-моему, он нездоров. Надо показать его лекарю.
– Наш пухановский фельдшер в отъезде.
– Пусть берут мои дрожки и отвезут его на станцию. Там должен быть врач.
Настя сильнее, чем обычно, дернула ногой и выбросила перед собой веер сверкающих брызг. Несколько капель повисло на подоле платья.
– Да он, пожалуй, и обидится, дядя Фаня. Он правда не похож на безумца. Он же сам честно все рассказал, не таился. Блажь просто какая-то. У меня сложилось впечатление после нашего разговора, что он и сам не рад, что на него такое нашло. Не хочет он вас убивать, зачем же мы станем в сумасшедшие его рядить?
Афанасий Иванович нервно вздохнул.
– Но все же согласись хоть с тем, что история эта не только несколько неприятна – что можно было бы терпеть, но и ненормальна. Я хотел бы отнестись к ней снисходительно или иронически, но речь идет о вещах, я бы сказал…
– Вы меня пугаете, вы на себя сделались непохожи.
Дядюшка поморщился: и сам был от себя не в восторге. Он оппозиционным движением засунул руки в карманы, вознес очи горе и прикрыл их.
– Прибегнуть разве к полиции, – прошептал он, и в лице его проявилось интеллигентское бессилие. Сам себе ответил: – Засмеют-с.
– А скажите, дядя Фаня, с вами бывает так?
– Как?
Настя перестала болтать ногами, замерла, веки с выгоревшими ресницами сблизились; на ладонях, упиравшихся в деревянный настил, проступили бледно-желтые костяшки, на губах объявилась едва заметная и чуть-чуть ненормальная улыбка.
– Всё. Всё кончилось.
Афанасий Иванович начал наклоняться вперед, чтобы заглянуть в лицо племяннице, но она первая повернулась к нему, и улыбка у нее была уже не блаженная, а виноватая.
– Это как наваждение. Глупо, конечно, но вам-то я могу рассказать, да?
– Ну, хм, я… – Афанасий Иванович приложил заверяющую руку к белому шелковому галстуку. Он любил, когда с ним делились, это подтверждало косвенным образом его собственное мнение о себе, гласившее, что он хороший человек.
Племянница вздохнула, собираясь со словами.
– Всего на несколько мгновений оно является, это ощущение, но зато уж охватывает целиком. Попытаюсь сейчас подобрать… но только знайте – словами бесконечно беднее и грубее. Вот, в общем, сижу здесь, на мостках, и пруд тот же, и сад, и то, что