Раньше в парк прилетали вороны. Это было страшно. Черной тучей они заслоняли небо, по-хозяйски занимали каждую веточку, гомоня и харкая на белый снег своими желтыми кляксами. Валя с сестрой, возвращаясь из школы, только и успевали увертываться от их поносных снарядов, падающих то справа, то слева и со смачным звуком шлепавшихся о землю. Поэтому зимой парк никогда не был белым. Гроздями они свисали на каждом дереве как профессиональные захватчики. Рано утром эти заразы каркали на всю округу и улетали на день в другое место. Потом неожиданно их не стало, и парк просветлел. В нем можно было наконец гулять, наслаждаясь белизной снега и тишиной. Как ни странно, вороны улетели в день смерти Брежнева и ни разу больше не возвращались. Будто это было знамение какое-то, что закончилось «их» время: такое же черное, беспросветное, каркающее. В тот день учителя с вытянувшимися, поблекшими лицами устрашающе шикали и делали большие глаза, если вдруг где-то раздавался смех. Ведь когда смеяться нельзя, особенно хочется. Любой пустяк может смешным показаться до истерики. Их отпустили с уроков, и два дня они провели дома.
«Похоронный марш» Шопена, стая одинаковых каракулевых серых шапок и черных пальто, плывущих за гробом. Гудели заводы и сигналили машины, когда гроб уже опустили. Вернее, неуклюже грохнули, и этот момент запомнился всем. А потом, как это ни ужасно звучит, общенациональный траур стал делом привычным. Учителя, правда, все так же старались создать определенную скорбную атмосферу, но в день смерти Черненко в школьную столовую завезли глазированные сырки, что было большой редкостью, поэтому все бежали друг другу по головам, как племя первобытных на охоте за мамонтом, громко гигикая и скользя по натертому полу. Сладкие сырки были намного важнее скорбных мин и разглагольствований. Тем более что после смерти Брежнева и Андропова очередной траур плохо воспринимался детским жизнеутверждающим сознанием. Единственное, что все хотели услышать, – это прощальные гудки заводов и машин, и только по этой причине в классах на минуту становилось тихо.
Ну так вот, о непохожести. Василиса Владимировна Лаптева была общительной, веселой, раскованной. И в меру циничной. Как и все тележурналисты, в ряды которых она в свое время вступила, и ей очень нравилось там вариться и тусить. Она с детства была «деловой колбасой», и это была ее родная среда. Ее «тема», как сейчас говорят. Постоянная колготня, движуха, разные лица, смена событий… Такая вот клевая кошка, которая гуляет сама по себе. Дома ей быстро становилось скучно, привычная атмосфера нестерпимо давила на мозг, она превращалась в злую, противную и раздраженную. «Срочно на волю, в пампасы…» Потом она уставала от себя самой в роли этой кошки, пампасы порядком осточертевали, и нельзя было позавидовать тому, кто оказывался с ней рядом в эту секунду. Он был обречен. Вот такая двойственность, которая усугублялась тем, что родились они под знаком Близнецы. Получались суперблизнецы.