Отец стоит неподвижно с минуту, улыбается мне, раскрывает ладонь, и я вижу ее глубокую впадину.
Поезд трогается. Отец что-то коротко произносит, скорее, для полного исполнения ритуала прощания, резко поворачивается и уходит.
И вот то место, где он стоял, пусто. У меня перехватывает горло – я еще вижу его тут, а его уже нет. У меня такое ощущение, что я его потерял навсегда.
Нашу семью разбросало во время войны. До нее тетки и дедушка с бабушкой жили в одном городе. Война эвакуировала всех в разные места. Взаимоотношения с родственниками были до чрезвычайности запутанными. С кем-то отец переписывался, кого-то очень любил, про кого-то вообще не вспоминал, с кем-то поддерживал дипломатические отношения.
К нам редко приезжали. Кого я хорошо помнил, так это ленинградцев – тетю Люсю и ее веселого худющего мужа Мишу. К ним я и ехал сейчас.
Отец называл свою сестру Луска, а дядю Мишу Креолом. Его лицо светлело, когда он о них вспоминал. И это, мне помнилось, действительно были хорошие люди.
Я видел их несколько раз у нас дома, и всегда вместе с ними в наших пустых комнатах появлялись новые запахи и новые звуки. Двери чаще отворялись и закрывались, весело пели петли, окна распахивались, стулья скрипели…
От тети Луски пахло фиалками, а от Креола крепким трубочным табаком и кожаным чемоданом (есть, оказывается, и такой запах)…
Мне нравилось наблюдать, как Креол набивает свою трубку. С гордостью дядя Миша показывал, словно вырезанные из старого мореного дуба и до блеска отполированные, прокуренные пальцы. При этом он добродушно ворчал и проговаривал фразу, которую я смог понять только гораздо позже: «люди-то во что превратились».
Отец говорил дяде Мише:
– Креол, бросай курить, ты уже весь проникотинился и забальзамировался.
– Это прекрасно, – надувал щеки дядя Миша. – Дольше жить буду.
Я ехал в Ленинград с двойным чувством: я понимал, что отцу нужно хотя бы месяц без меня отдохнуть, и это меня обижало. Приятным было то, что мне хотелось увидеть смешную парочку родственников, которых я давно не видел, кажется, лет шесть или семь.
У меня была масса и своих забот, с которыми я должен был считаться. Например, обещание Ларке Пятерниковой помочь с переэкзаменовкой по русскому языку. Пришлось перед самым отъездом звонить – что-то лепетать о семейном ЧП.
В общем, я ехал в Ленинград никаким, без особого настроения. В этом городе мне еще не доводилось быть, хотя я его, как мне казалось, прекрасно знал. В основном, конечно, по книгам.
Поезд пришел в пустой город. Было воскресенье. Трамвай, в который я сел, отчаянно визжал и скрипел.
Солнце подняло в воздух тяжелые каменные дома. Город проплывал неожиданными всплесками архитектуры, с залепленными светом тяжелыми фасадами и сквозными темными, словно проруби, подъездами.
Дома были старые, давно не ремонтированные – это бросалось в глаза.
Тетка жила на улице Маяковского напротив небольшого сквера, где уже в этот ранний час собрался неумытый пошатывающийся народец. Ходила чумазая собака с обрубленным хвостом. Она попыталась раньше меня проникнуть в подъезд, но я на нее цыкнул. Собака, злобно изогнув спину, покорно отошла в сторону.
Широкое, пахнущее кошками парадное с разбитыми стеклами гудело от пустоты. Родичи жили в коммуналке – я долго искал нужную кнопку.
Кнопки разнились размерами. По всей видимости – в зависимости от материального состояния. Кнопка тетки была средних размеров и выкрашена в красный цвет.
Послышались легкие шаги, я увидел перед собой девушку с гладкими длинными волосами и глубокими голубыми глазами. Я увидел ее как вспышку света – она вышла из темных театральных кулис.
Обычно в коммуналках прихожие темные и заставлены всяким хламом. Эта же квартира была с фонарем дневного света. Солнце, рассеявшись через десятилетиями немытое стекло, освещало пространство ровным полусветом.
Широкий коридор был свободен, правда, на стенах висело два велосипеда – женский и подростковый. У меня глаза зажглись, я вдруг представил себя в седле.
На девушке была ярко-красная кофточка и легкая ситцевая юбка. Похоже, она накинула на плечи первое, что попалось. Девушка хранила на себе следы теплого комфорта, и я мог голову отдать на отсечение, что в комнате, из которой она пришла ко мне, было много мягкой мебели.
Девушка рассматривала меня, как занимательный предмет. В том как она стояла и смотрела, были видны гордость и знание себе цены. Если такую тронешь на улице, тут же схлопочешь пощечину. Взгляд у нее был очень взрослый. Я давно заметил – у девчонок моего возраста быстрее всего взрослеют глаза.
Так устроила природа, чтобы придать слабости силу. Иначе, отчего более сильный мужчина всегда уступает женщине. Даже в драке. Однажды мне