Говорили, что его не существует вообще или есть некто подобный, но рассказы о нём сильно преувеличены. Пойти же к нему было бы невозможной самоуверенностью, и я долго не решался о нём спросить. И постепенно снова забывал.
Но в богемном мире многие его знали. И когда штурвал разговоров среди друзей совершил полный круг, корабль предчувствий повернул на прежний путь бессониц и ночных видений.
– Как мне его найти? – спросил я однажды Лео.
– Ты о татуировщике?
Он стоял вполоборота к окну и, помешивая кофе, пробовал, не остыл ли тот.
Тень от оконной рамы ровным сгибом пересекала крепкую фигуру Лео, его пушкинистое хитрое лицо, густой рыжий левый бакенбард, суровый – рыком хищника – невыспавшийся глаз, фарфоровое яйцо подбородка.
Графическая карандашная тень падала далее через всю комнату на пол косой спиной, поверженной ярким утренним солнцем.
– Я могу спросить о нём. К нему всегда кто-нибудь ходит. Но ты ведь ещё не уверен, хочешь ли пойти.
– Нет, я уверен.
Лео поджал губы и посмотрел на рисунок кофейной пенки в чашке.
– Ты не боишься, что твоя жизнь изменится?
– Жизнь меняется каждый день, только мы этого не замечаем.
Он расслабился и посмотрел в окно.
– Тогда лады. Скоро ты с ним познакомишься.
Трудно быть хорошим художником. А в окружении других художников – ещё труднее.
Меня в шутку называли Гефестом – из-за тяжеловесности и излишне тщательной подготовки, которую я уделял картинам.
– Никогда не выставляйся в одиночку, – сказал однажды Лео, – Всегда с кем-нибудь. Зрителю нужно разнообразие.
Он делился ценными советами. Особенно легко они удавались при его успехах на фоне моих кропотливых трудов.
Многие думали, что я ему завидовал.
Нет. Просто у него была хорошая фантазия и твёрдая рука.
Через неделю, ближе к вечеру, ко мне пришёл один из наших общих с Лео друзей.
Я как раз грунтовал холст и размягчал кисти.
– Пойдём, а то у же темнеет, – сказал он, пристально посмотрев мне в лицо.
Я всё понял и, отложив кисти, вытер руки.
Мы сели в трамвай и поехали в старый город.
Небо темнело, в окнах появлялись огни, смотревшие, как я буду проезжать мимо них в последний раз прежним, знакомым себе и остальным, человеком.
На одной из остановок, неожиданно возникшей из грохота, друг дёрнул меня за рукав, пока я отвлечённым взглядом беседовал с островком светлого неба. Голубого, с вечерней сизеватостью, окружённого рыхлыми облачками. Мы быстро выбежали.
Попав под прозрачный колпак ржавого фонарного света, накрывавшего остановку, я увидел возле лампы дрожащую сетку насекомых, пленённых её тусклым светом.
Можно было подумать, посмотрев на это чрезвычайно карликовое, утрированное солнце и темноту вокруг него, что мы оказались не в центре большого, шумного мегаполиса, а в далёкой галактике провинциального городка, в котором ночь стирала границы жилых окраин.
Пошли тёмным и глухим, как водосточная труба, переулком.
По сторонам дороги стояли старые особняки.
Вошли во двор одной из усадеб.
В глубине светился старой штукатуркой дом, выдвигая вперёд поросшее каменное крыльцо. Квадратные волны ступеней скатывались в темноту травы. И я подумал, что ночь приходит снизу и земная поросль принимает её первой.
Пройдя глубоко внутрь, следом за своим проводником, я оказался перед широкой дверью. Снизу из щели сочился истрёпанным, бархатно-рваным одеялом воздух оттенка красноватого чая.
Я посмотрел в лицо друга и вошёл.
2.
Комната была мастерской.
В ней стелилось тряпьё, багеты, пустые рамы.
Стоял большой, длинный стол, заваленный холстами.
Верстак, уснащённый плотницким инструментом и деревянными заготовками.
За столом, спиной ко мне стоял человек. С маленьким и широким телом, на котором – неподвижная и бесшейная голова.
– Зачем пришёл? – спросил он меня нерусским, крикливым голосом.
– Я думал, что вы знаете…
– Что ты хочешь? – последнее слово произнеслось как «хэчэшэ», гортанным, холодным и негибким тембром. Он повернулся – как тяжёлая деревянная колода.
Это был низенький старый татарин, с плотным, словно скрученный матрац, телом. Фигура