– Агашка, – говорили ему, – посмотри какой у тебя брат хороший, все его любят за его добрый характер, бери пример с него.
– Хорошо, возьму, – говорил Агашка, а хитрые маленькие глазки его коварно поблескивали, когда он исподлобья бросал короткие пронзительные взгляды на брата. И в тот же вечер, перед сном он помочился в постель брата, пока тот чистил зубы на кухне над раковиной, пописал прямо на застеленную чистую простыню, и убежал из дома.
– Надоели, – бормотал он, бросая на прохожих на вечерней улице взгляды обиженного волчонка.
Почти до утра бродил под мелким сентябрьским дождиком, пока не увидел распахнутую дверь пекарни. Вошел. Две толстые женщины. Лбы и подбородки испачканы мукой. Угостили булкой.
– Ну, почему ты такой? – сетовала мать, внимательно глядя на него в ожидание ответа.
Он молча пожимал плечами, исподлобья глядя на голую стену, на окно, на дешевую вешалку, прибитую к двери изнутри, но только не в лицо матери.
Отца у них не было, давно покинул семью, еще когда Агашке было только пять лет. Временами, будучи не в настроение, мать (а в настроение она бывала крайне редко) заводила об этом разговор; Агашка хмуро отмалчивался, ему не нравилось, когда ругали отца, за годы безотцовщины он успел основательно забыть его, потому что отец никогда не навещал их, но всегда мысленно представлял себе нечто строгое, сухое, благородное в его понимание, с длинными усами, как у Максима Горького из учебника литературы. Кстати, читать он тоже не любил.
А однажды, когда мать уже допекла его своим запоздалым и довольно примитивным ворчанием вслед отцу, выставляя того как законченного негодяя и подонка из-за того, что покинул её с двумя малолетними детьми на руках, Агашка вдруг возразил.
– От такой женщины любой бы убежал, – сказал он негромко, будто самому себе. – В зеркало посмотри.
И хотя он, в общем-то, был прав, и восемь лет назад, когда «негодяй» оставил её, мать так же как и сегодня не отличалась красотой, была сухой и костлявой с запавшими глазами и лысеющей головой, и конечно, она прекрасно понимала, что сын прав, тем не менее, затрещину Агашка получил. Полетел на пол. Рука у матери была тяжелая. Задержавшейся в девицах, ей только в тридцать три чудом удалось выскочить за слесаря, ходившего после работы на заводе по домам и чинившего всякую сантехнику и по пьянке обрюхатившего её, перед этим заменив лопнувшую водопроводную трубу в их доме. На трезвую голову вряд ли получилось бы. Не трубу заменить, обрюхатить. Женился, куда денешься, тем более, соседи по улице.
– А в рот… твоего отца, пидора! – не удовлетворившись затрещиной, истерично выкрикнула мать. – Сам смотри в зеркало, паразит! Мне некогда по зеркалам красоваться, вас, шакалов, кормить надо.
Мать самоучкой выучилась играть на аккордеоне, ходила по свадьбам, играла народные песни, аккомпанировала таким же самодеятельным певицам. Свадьбы в те годы, в середине прошлого века не отличались особой роскошью, часто играли свадьбу дома, голытьба и мечтать не могла о ресторанах, и музыка порой ограничивалась только исполнением на аккордеоне, и спрос на её игру все же был, хоть и на бедных свадьбах, и она, торгуясь до хрипоты, кое-как пробавлялась, подрабатывала к своей инвалидной пенсии. Инвалидность же она приобрела пороком сердца, и втайне радовалась такой удаче, но в ту пору пока добивалась мизерной своей пенсии, бегая по разным инстанциям с бумажками и справками, глядя умоляющими глазами на чиновников, от которых зависело – дать или не дать, выделить ей пенсию, или нет, она, по её собственному выражению – чуть не подохла. Пенсии, плюс случайные заработки от игры на аккордеоне, плюс алименты от «негодяя», давно переехавшего с их улицы и женившегося по второму разу – всего этого хватало, но не очень, не пошикуешь на такие деньги: зимнюю, добротную обувь мальчики надевали по очереди, денег хватило только на одну пару, оставшийся без ботинок ходил в тот день в летних сандалиях, мясо могли позволить себе не чаще, чем раз в неделю, да и лекарства для матери кусались, денег требовали, не шутка – сердце, это вам не геморрой лечить, телевизора, уже имевшегося у многих соседей, у них не было, дряхлый радиоприемник тарахтел постоянно – то вещал, то пел. Так и жили.
Учился Агашка плохо, был туп и не любознателен, оценки добывал не знаниями, а больше выклянчиванием, выпрашивал, канючил, ныл, как цыган, и в конце концов добивался какой-то жиденькой дохленькой закорючки в дневник. Немного заикался. И чтобы учителя пожалели его, отвечая урок, заикался уже намеренно, словно не в силах выговорить хорошо подготовленное дома задание. А усиливалось естественное заикание, когда волновался, когда придуманная подлая выходка оказывалась весьма изощренной и он, предвкушая реакцию униженной стороны на свою пакость, волновался и трепетал от удовольствия. После уроков он околачивался возле школы вместе с хулиганистыми юнцами, приходившими сюда с нагорной части города, славившейся криминальными своими личностями, известными чуть ли не по всему этому району своим воровским прошлым и настоящим. Стоял Агашка, гордясь, с молодыми ребятами, открыто курившими анашу, слабый наркотик, и провожавшими плывущими,