Женщина покорно замолчала. Висевшая над головой опасность совершенно сгладила всякую разницу между хозяйкой и кучером. Момент был решительный, и каждая минута могла погубить.
Спасение появилось неожиданно, то есть неожиданно для нее, а не для него. Топот по мерзлой дороге был уже совсем близко, лошадь начинала сдавать, но именно в этот момент попалась «росстань», то есть дорога разделилась, как в сказке, на три, и, как в сказке, старик направил свою кошовку по средней, на которой путнику «не видать ни коня, ни головы». Проехав сажен двести, старик остановил лошадь.
– Ну, Марья Митревна, за родительские молитвы ты ущитилась, – проговорил старик, слезая с облучка.
– И то, Акинтич, душенька вон…
Акинтич, худенький старичок с козлиной бородкой и глубоко посаженными темными глазками, снял шапку, чтобы удобнее прислушаться, пожевал губами и засмеялся.
– Эх, Исайко, Исайко, дал маху! – точно с сожалением проговорил он, надевая шапку. – Уж он ли, пес, не знает дорог в лесу, а ударил налево – думает, мы на Колчеган махнем, к Елисею Иванычу… Хе-хе!
Марья Митревна, охваченная страхом погони, с ужасом оглядывалась все назад, и ей было неприятно, что Акинтич смеется. Нашел тоже время… Старик перепоясался, поправил чересседельник, вытер полой шубы покрытые куржаком[1] ноздри тяжело дышавшей лошади и заворчал на нее:
– Ишь как жир-то тебя донимает, купчиху. На восьми верстах задохлась, толстомордая. Ужо вот я тебя выучу…
Несмотря на пятнадцатиградусный холод, лошадь вел дымилась, точно выскочила из бани. Она действительно была закормлена и едва дышала, раздувая крутые бока и мотая головой. Акинтич потрепал ее по крутой шее, еще раз оправил седелку и начал поворачивать.
– Ты это куда, Акинтич? – воскликнула Марья Митревна.
– А домой… – спокойно ответил старик. – Пусть теперь левизор нас по всем дорогам ищет, а мы домой потихоньку поедем. Как раз к самому чаю выворотимся… Савва Ермилыч, поди, заждался.
Старик опять засмеялся и прибавил:
– Недаром, видно, сказано, что у погони сто дорог, а у вора одна дорога… Хе-хе…
– Перестань молоть, – хозяйским тоном обрезала его Марья Митревна. – Ох, только бы господь пронес… Кажется, уж ничего бы не пожалела…
«Как же, не пожалеешь… Разговаривай! – думал Акинтич, взмащиваясь на облучок. – Тонул – топор сулил, вытащили – топорища жаль».
Теперь опасность миновала, и старик нарочно ехал тише, чтобы позлить хозяйку. Домой-то приедет гроза грозой, а теперь – вся в его руках. Вот уж обрадует Савву Ермилыча, как воротится живехонька…
Дорога шла ельничком. Деревья были точно обложены ватой, – зима была снежная, какой старики не запомнили. Начинало уже смеркаться. На случай встречи с кем – совсем хорошо. Разве лошадь только признает… Потом мягкими хлопьями повалил снег – еще того лучше.
Марья Митревна приободрилась и даже ткнула Акинтича кулаком в спину.
– Ты это што дремлешь-то, разиня?!
Акинтич сразу почувствовал себя старым верным рабом и точно сделался меньше. А как он давеча-то зыкнул на нее, на Марью Митревну. Ох, што только и будет!..
Когда кошовка подъезжала к Октайскому заводу, было уже совсем темно. Издали дома рисовались совсем неясно, и только яркими всполохами светилась фабрика.
– Слава тебе, истинному Христу! – вслух молилась Марья Митревна, когда кошовка быстро полетела по широкой заводской улице.
В избах уже зажигались огни. Навстречу попалась управительская пара, но кучер, видимо, не узнал Акинтича, который, на случай, отвернулся. Переехали плотину, которой перехвачена была река Октай, поднялись немного в гору, где стояли дома заводских служащих, и повернули направо. Лошадь сама повернула к большому полукаменному двухэтажному дому и остановилась у деревянных ворот, выкрашенных в серую краску. Акинтич соскочил горошком, постучался у калитки и крикнул:
– Эй ты, старый глухарь, шевелись!..
Послышались торопливые шаги, сопровождаемые старческим кряхтеньем, грянул железный запор, ворота распахнулись, открывая широкий двор, обставленный со всех сторон службами и домовыми пристройками. Огонь был только в кухне, да наверху, в кабинете. С улицы в дом хода не было, и он походил на крепость.
– Ну, слава Христу… – как-то вся охнула Марья Митревна, вылезая из кошовки с большим трудом.
Она огляделась кругом и только потом достала из кошовки зарытый в сене кожаный мешок и с трудом дотащила его к заднему кухонному крыльцу. Акинтич проводил ее глазами до дверей и сердито отплюнулся.
«Эх, надо бы ее было поучить! – думал он, укоризненно качая головой. – Кабы левизор-то накрыл даве, так и по судам бы натаскалась и в остроге бы насиделась. Жадна больно…»
Марья Митревна прошла в кухню, где ее уже ждала стряпка с заспанным лицом. Она