Сегодня было, как вчера, как третьего дня, – как всегда. Когда «жених», учитель латинского языка Владимир Евгеньевич Кекин, явился вечером со своим дежурством к невесте, Катенька встретила его в передней с красными пятнами на лице. Жених приписал это радостному волнению, которое вызвано было его присутствием. Он даже поцеловал руку у девушки и задержал ее в своей холодной и потной руке.
– Вы взволнованы, Екатерина Васильевна? – спрашивал он, глядя на нее через золотые очки, отпотевшие на морозе.
– Нет… так…
Катенька вспыхнула до ушей и потупилась, что привело Кекина в восторг: этакая миленькая барышня… Он даже причмокнул и посмотрел на ее статную фигуру с чувством собственности. А девушка в это время была как на иголках: за спиной у ней, за косяками у дверей шушукала и хихикала целая толпа маленьких мучителей. Дети ждали, как праздника, появления жениха и тешились смущением Катеньки.
– Здравствуйте, Владимир Евгеньич! – приветствовала эта маленькая орда, когда Кекин вошел в гостиную.
– А… здравствуйте, милые дети, – протянул он, щуря близорукие глаза. Когда он из зала проходил в гостиную, вслед ему донесся петушиный бас одного из гимназистов: «Комбинация!» Это была его классная кличка в гимназии, потому что Кекин к месту и не к месту употреблял это полюбившееся ему почему-то словечко. Катенька еще больше покраснела, точно это крикнула она сама, а не эти сорванцы. Как она сейчас ненавидела и эту голубую гостиную, и Кекина, и самое себя, и тот вечер пытки, который ей предстояло вынести с глазу на глаз с женихом. Отвратительного, впрочем, в женихе ничего не было, а скорее это был видный мужчина лет 30, плотный и здоровый, с большим лицом, крупным носом, большими руками и тяжелой походкой. Правда, в выражении его свежего лица было что-то неподвижное, точно он раз застыл, да так и не мог оттаять, но с этим маленьким недостатком положительно можно было помириться ввиду остальных наружных достоинств. Конечно, рядом с ним Катенька являлась, может быть, слишком эффектной – среднего роста, грациозная, гибкая, с задумчивой красотой типичного русского лица. Мягкий шелк русых, слегка вившихся волос эффектно оттенял белизну кожи, а из серых лучистых глаз ласково и призывно глядели ее восемнадцать лет. Маленьким противоречием являлся только серьезно сложенный рот, говоривший о том, что старит человека прежде времени.
Кекин был влюблен в Катеньку, влюблен, конечно, настолько, насколько позволяла ему его солидность и общественное положение. Он теперь еще раз обвел девушку таким взглядом, точно делал ей экзамен, и остался доволен. Как, однако, она изменилась с тех пор, как он ее знал еще гимназисткой: женщина развертывалась на его глазах. При вечернем освещении она казалась ему всегда лучше, чем днем, как было и теперь – голубая гостиная освещалась всего одной лампой под розовым абажуром, и на всем лежали такие мягкие, ласкающие тени. Конечно, в этой гостиной всегда царил страшный беспорядок благодаря детям; но Кекину нравился даже он, этот беспорядок, на фоне которого еще рельефнее выступала девичья красота, и притом являлась невольная мысль о другой маленькой гостиной, где будет и тепло, и светло, и уютно, как в гнездышке.
– Отчего вы сели так далеко? – спрашивал Кекин, стараясь говорить ласково.
– Мне все равно… я могу подвинуться.
– То есть как все равно?.. Тогда лучше я подвинусь… Знаете, есть такой анекдот про Магомета. Да, именно про Магомета… Однажды он сказал своим последователям: «Дети мои, видите вон ту гору – я скажу ей, и она подойдет ко мне…» Тогда один из родственников шепнул ему на ухо: «Учитель, а если она не подойдет?» Магомет улыбнулся и ответил: «Тогда я подойду к ней…» Так и я, Екатерина Васильевна.
Довольный своим анекдотом, Кекин первый засмеялся, а в зале послышалось сдержанное детское хихиканье – у самых дверей кто-то подслушивал. Но слишком счастливый Кекин ничего не хотел замечать и даже потянулся своей большой рукой, чтобы обнять оглянувшуюся к дверям девушку, – она всегда так мило и наивно сопротивлялась его ласкам, возбуждая в нем желание обнять ее еще раз и еще.
– Я думаю, что нам сегодня всего лучше докончить наш вчерашний разговор, – заговорил Кекин, спохватившись, что очень уж разнежился, – тон голоса у него был совсем другой, каким он в классе читал Овидия, и глаза посмотрели так тускло, как у замороженной рыбы.
«Началось…» – в ужасе подумала Катенька, стараясь сделать внимательное лицо.
– Да… Между людьми, которые сходятся на всю жизнь, не должно оставаться ничего недосказанного, неопределенного. И я лично считаю своим долгом… да, долгом, вернее сказать – обязанностью выяснить свои взгляды на жизнь вообще и на женщину в частности.
Ему самому понравилась закругленность фразы, и он посмотрел на Катеньку, какое впечатление на нее произвела она. Но девушка рассеянно смотрела в потолок, по которому бродили колебавшиеся пятна света.
– Прежде всего, женщина – человек… – тянул Кекин, ерзая рукой по спинке дивана. – Это уж целая идея… В женщине я прежде всего