Воскресный очажок. Лазарь Кармен

кая телега, полная угля, и отец вместе с возчиком, навалившись, опрокидывал ее перед домом с гулом и грохотом на узкий тротуар, над которым взвивалось черное пыльное облако.

      Уголь был добротный – черный, глянцевитый, радужный – кардиф. Саня любил разнимать его на плитки, и делал он это легко, без натуги. Сухой уголь ломался под его слабыми, неокрепшими пальцами, как шоколад.

      К приходу отца и брата Феди – литейщиков – с завода очажок уже пылал вовсю и золотая дорожка тянулась от него по полу. На нем, на сковороде, в шипящем сале румянились аккуратно нарезанный пятаками картофель и катышки мяса.

      Изредка, когда уголь превращался в сплошное пылающее золото, мать приподнимала высоко над открытой горловиной очажка сковородку и щедрой рукой подбрасывала уголь, хранившийся около в ивовой помятой корзине, и комната вся на минуту как бы окуналась в золото вместе с убогой обстановкой и казалась сказочной, а мать, одетая в простое ситцевое платье и красную косынку, с тонким исхудалым лицом, сохранившим, однако, невзирая на все страдания, красоту давней юности, преображалась в фею.

      Эти моменты более всего любил Саня.

      Родные медленно ужинали у очажка, беседовали о разном, но Саня весь жил очажком. Тепло и радостно было ему подле него.

      II

      И вот случилось так, что волшебный очажок этот, гревший и тешивший весь дом, погас вдруг.

      Саня так привык к нему, так сроднился с ним, так любил часами зачарованно глядеть на его огонь и грезить под треск и шипение его угольев, что смертельно затосковал.

      – Мама, – спрашивал он, – почему не горит больше у нас очажок?

      Мать глубоко вздыхала и, погладив русую головку сына, говорила:

      – Потому что угля нет.

      – А почему?

      – Злой дух запер его в глубокой шахте, никого не подпускает и сторожит с тяжелым мечом на плече.

      Саня, поглядев на мать бледно-синими глазами, такими огромными на желтом личике, ушел в свои детские, никому неведомые думы.